Дуглас Кеннеди - Крупным планом
Она взглянула на меня.
— Ты плачешь, — заметила она.
Я ничего не сказал, только вытер глаза рукавом рубашки.
— Я бы выпила виски. Мне кажется, и тебе не помешает.
Я спустился вниз, в кухню, нашел бутылку «J&B», два стакана и вернулся в спальню. Когда я сел на кровать, Анна положила голову мне на плечо и зарыдала. Я крепко обнимал ее, пока она не затихла.
— Никогда больше меня об этом не спрашивай, — попросила она.
В ту же ночь, позднее, я неожиданно проснулся. Электронные часы рядом с кроватью показывали 3.07. В спальне темно. Анна крепко спала, свернувшись калачиком. Я уставился в потолок. И снова увидел Адама и Джоша. Моих потерянных сыновей. Анна была права: горе — это твоя собственная темная комната. Только я свое горе навлек на себя сам. Убив Гари, я убил свою жизнь, жизнь, которой не хотел. До того момента, как она умерла.
Теперь все было ложью, притворством. Мое имя, мои документы, моя придуманная биография. Если у меня есть будущее с Анной, оно будет построено на этом притворстве, потому что ничего другого я ей предложить не смогу. Мне следовало послушаться своего инстинкта и не ввязываться в отношения. Но теперь — пусть прошло всего лишь десять дней — я не хотел ее отпускать.
На следующий день, в субботу, Анна разбудила меня, размахивая перед моим носом экземпляром «Монтанан».
— Вставай-просыпайся, ленивый народ, — сказала она. — Ты в печати.
Я мгновенно проснулся. И там, на второй полосе, в разделе, посвященном уик-энду, была моя фотография пары с ребенком у бензоколонки. Она занимала почти четверть полосы. Никакого редакторского комментария под снимком, объясняющим, кто это такие. Анна сделала все просто. Аккуратный заголовок ЛИЦА МОНТАНЫ ГАРИ САММЕРСА, и ничего больше.
— Доволен? — спросила она.
— Потрясен.
— Почему? — вдруг забеспокоилась она.
— Потому что это первый мой снимок, попавший в печать.
— Все еще не могу в это поверить.
— Ты прекрасно все расположила, и воспроизведение замечательное. Четкость идеальная. Спасибо.
Она поцеловала меня.
— Рада стараться, дорогуша, — сказала она. — Ты извини меня за эту ночь.
— Не смей извиняться, — сказал я. — Никогда.
— Есть планы на сегодня?
— Я в твоем распоряжении.
— Мне нравится, как это звучит. Не хочешь проехаться за город с ночевкой?
— С удовольствием.
Мы взяли мою машину и сначала заехали ко мне домой, чтобы я мог захватить смену одежды и камеру.
— Ничего себе местечко, — заметила Анна, разглядывая мой суровый интерьер. — Мы можем пользоваться этой квартирой в качестве временного пристанища. Ты когда-нибудь сталкивался с Мэг Гринвуд?
— С той поры как она показала мне эту квартиру, нет, — сказал я, решив не упоминать, что каждый месяц просовывал конверт с арендной платой под дверь ее офиса ночью, чтобы избежать столкновения.
— Я должна тебя кое о чем спросить, — сказала Анна, — и ты должен дать мне прямой ответ.
— Да? — нерешительно спросил я.
— Когда я сказала Мэг, что встречалась с тобой, она заметила: «Ой, он уже занят. Сказал, что у него подружка в Нью-Йорке». Это так?
— Никоим образом, — ответил я.
— Тогда зачем ты сообщил ей, что…
— Потому что я не мог придумать другого способа дать ей понять, что не хочу, чтобы она стала матерью моих детей.
— Негодяй, — сказала она, подавляя смешок. — Хотя верно, она немного переигрывает, когда на горизонте появляется свободный мужчина. Значит, в самом деле никого нет?
— Можешь мне поверить, — сказал я.
— Я верю, — ответила она, беря меня за руку. — Верю.
Мы сели в машину, и Анна велела мне ехать по дороге 200 на восток. На удивление, последние две недели снега не было. Температура стабильно держалась выше нуля впервые с декабря, поэтому снег в некоторых местах уже исчез. И сегодня пейзаж выглядел оттаявшим — земля коричневая, деревья все еще голые.
— Надо же, и здесь зима когда-то кончается, — заметил я.
— Не спеши с ней распрощаться, — возразила Анна. — Этот короткий перерыв — счастливая случайность. Я видела дюймы снега в мае. Так что в середине апреля возможно все. Пурга, ледяные бури, голод, эпидемии, набеги саранчи…
— Какого черта я вообще приехал в эту Монтану?
— Найти свою музу, — обиженно сказала она.
— Да ладно тебе…
— И встретиться со мной.
— Надеюсь, ты стоишь восьмимесячной зимы.
— Принимаю это как комплимент.
— Почему ты так долго выжидала, прежде чем спросить меня об этой придуманной подружке из Нью-Йорка?
— Сначала я решила не обращать на это внимания. Пока..
— Да?
— Пока я не подумала, что тебя неплохо бы иметь в качестве мебели.
— Какую именно мебель ты имеешь в виду?
— Широкий диван.
— Благодарю покорно.
— Всегда рада стараться.
— Кстати, куда это мы направляемся?
Примерно миль через тридцать Анна велела мне свернуть на проселочную дорогу, узкую, извивающуюся между огромных сосен. Они росли так близко друг к другу, так плотно, что, казалось, небо исчезло. Было похоже на большой, высокий собор. Минут через десять Анна велела свернуть налево, на узкую асфальтированную тропинку. Моя двухместная машина еле проходила, покрытие было таким изношенным, что скорость пришлось сбросить до 15 миль в час.
— Если проколю здесь колесо, мне понадобится помощь, — заметил я.
— А мне придется помогать.
Машина начала вибрировать, выбравшись на каменистый участок.
— Надеюсь, дело этого стоит.
— Можешь мне поверить.
Приблизительно через пять минут открылась синева. Не синева в полном смысле, скорее аквамарин. Перед нами было бескрайнее озеро. На первый взгляд оно казалось морем. Противоположный берег был едва виден. В центре этого простора плыли два маленьких острова, на обоих никаких признаков жилья. Мы остановились у кромки воды и вышли из машины. Я посмотрел на север, юг, восток, запад. Иногда взгляд падал на домик, спрятавшийся в чаще, но чтобы найти его, надо было внимательно присмотреться. Это был Эдем — сотворенный заново, незапятнанный, укутанный в гигантские первобытные деревья.
— Боже милостивый! — только и смог сказать я.
— Здорово впечатляет, — сказала Анна. — Озеро Муз. Второе по величине в штате. Отсюда до западного берега около двадцати пяти миль. Если плыть туда на катере, можно заблудиться, перепутать, в какую сторону двигаться, настолько оно чертовски огромное.
— Я спросил, с каких пор она начала сюда ездить.
— С той поры, как купила вот это.
Она показала на маленький домик примерно в ярдах двухстах от нас, спрятавшийся в соснах. Скорее хижина. Грубо построена, иссечена ветрами, с малюсенькими окнами, грубоватой каменной печной трубой на крыше. Внутри одна большая комната. Голые доски пола, дровяная печь, старая цинковая раковина, пара потрепанных кресел, старая железная двуспальная кровать, старое, большое, видавшее виды кресло-качалка, полки, заваленные книгами в мягких обложках и заставленные банками с едой, полка с пыльными винными бутылками. Единственная связь с окружающим миром — транзистор.
— Тут электричества нет, — сказала Анна, — только керосиновая лампа. Туалет имеется, даже ванна, но горячую воду здесь можно получить, только если подогреешь на печке. И все же это — мое собственное убежище, где я могу захлопнуть дверь и оставить все за нею. В прошлом году свои две недели летнего отпуска я провела здесь одна. За все время не встретила ни души.
— Вы меня удивляете, мисс Эймс.
— В этой хижине нет ничего удивительного, — сказала она, отыскав коробку спичек «Домино» в той части комнаты, которая была отведена под кухню. — На самом деле это почти что дыра.
— Да, но я бы не смог прожить здесь один продолжительное время.
— Знаешь, со временем одиночество начинает нравиться. Даже такой городской крысе, как ты, может понравиться.
— Давно этот домик у тебя?
— Лет пять. Заплатила за него сущие пустяки. Оно и заметно.
Она открыла дверцу печки и растопила ее.
— Я всегда вычищаю печку и закладываю туда новые дрова. Тогда не приходится тратить час на рубку дров, когда я возвращаюсь. Потому что здесь — неважно, лето это или зима, — всегда чертовски холодно, когда приезжаешь.
Я спорить не стал.
— Часа через два, когда печь разогреется, здесь будет терпимо. Давай пока погуляем.
Мы пошли по узкой тропинке, тянущейся вдоль кромки озера. Солнце уже грело вовсю. Под его лучами неподвижное озеро напоминало блестящий, только что натертый пол. Воздух был бодрящий, как шампанское, легкий ветер раскачивал сосны. Тишина была всепоглощающей. Мы шли молча. Пока шли вперед по берегу, мне пришло в голову, что в этом штате мне нравятся не столько пустые дороги и огромное небо, сколько уважение к тишине. Что там сказал Паскаль о том, что все беды человека проистекают от его неспособности тихо сидеть одному в своей комнате? Монтана инстинктивно понимала эту дилемму и сделала все возможное, чтобы поставить барьер для шума, который царил в других местах. Здесь тишина считалась благом, необходимостью.
