Джон Бердетт - Бангкокская татуировка
— Ясно, — зачарованно процедил Митч.
— Что, это и весь его ислам? — спросил я Чанью, когда мы бок о бок лежали голыми в нашей хижине и слушали звуки ночи.
— Все, что могу припомнить. Он не очень распространялся на эту тему.
— А татуировки?
Хоримоно — иное дело, татуировки требуют конкретного решения. Чанья считала их мужским эквивалентом увеличения груди: революционные изменения, которые, без сомнения, переменят судьбу. О художнике она знала только то, что он возник благодаря японским связям Тернера. Работая в Токио в качестве тайного агента, Митч завел множество знакомств, которые впоследствии поддерживал. Как часто случается у шпионов, среди его знакомых встречались люди из уголовного мира; в данном конкретном случае — члены якудзы. Электронная почта время от времени откликалась слухами о сбежавшем художнике, который, напившись с тамошним крестным отцом, выколол у него на лбу вид на гору Фудзияма. Считалось, будто он прячется где-то в Бангкоке. Легенда гласила, что этот художник является мастером своего дела, гением, ведущим традиции от талантливейших авторов гравюр по дереву прошлого. Но при этом несговорчивым, жадным до работы и слегка тронутым. Пользуясь известными всем шпионам приемами, Тернер легко установил его местопребывание.
Японский татуировщик неделю жил в свободной спальне Митча в Сонгай-Колоке. Они с Чаньей невзлюбили друг друга с первого взгляда. У нее вызывало отвращение отсутствие части фаланги левого мизинца. А когда мастер, готовясь к работе, разделся до шорт, девушка поняла, что живет в одной квартире с монстром.
Сначала он вообще с ней не разговаривал, что Чанья восприняла как величайшую невоспитанность и проявление презрения к ее профессии. Но потом догадалась, что японец патологически застенчив из-за своего дефекта речи. Они с Митчем склонялись над толстой папкой иллюстраций и что-то быстро обсуждали по-японски. Американец предъявлял особые требования. Хоримоно должна представлять собой одно гигантское полотно, покрывающее все пространство от плеч до ягодиц. Правая рука Иши работала с такой скоростью, что расплывалась в пятно телесного цвета; он обладал способностью молниеносно делать наброски. Чанье не приходилось видеть человека, настолько зараженного страстью к искусству, и больше не обижаю, что японец не бросил ни одного горячего взгляда на ее тело. Но тем не менее она решила, что мастера татуировки следует возненавидеть, хотя и уважала его фанатичную сосредоточенность. Завороженно следила, как он в первый раз открыл длинную черную лакированную шкатулку, примерно такого размера, что можно носить в ней флейту. Интересно, подумала Чанья, способен ли этот человек относиться с таким же почтением к женскому телу, как к своим тебори — бамбуковым иглам для татуировки длиной в двенадцать дюймов?
За набросками на бумаге последовала кропотливая работа на компьютере. Тернер принес цифровую камеру и модуль памяти марки «Сони». Программа позволяла нанести на снимок спины Митча трафаретную сетку, что, в свою очередь, давало возможность тщательно спланировать каждый укол. После этого японец скрупулезно перенес сетку на спину американца и взялся за европейскую татуировочную машинку, которой сделал рисунок в грубых чертах. Наконец Иши развел чернила в другой забавно трясущейся машинке. Квартира наполнилась неописуемым запахом суми, который, как заключила Чанья, был и не приятным, и не противным, но исключительно японским. Митч стоически терпел первые проникновения под кожу; он лежал на кровати, а Иши восседал на нем и всем своим весом налегал на длинные тебори, которыми манипулировал, словно чеканом.
Возникла новая проблема; трезвым Тернер без движения едва выдерживал час. Переносил боль, но не скуку. Иши раздражался, он не мог позволить, чтобы из-за непоседливости американца оказался испорченным его шедевр. Решение пришло само собой; перед каждым сеансом Митч выкуривал несколько трубок опиума и почти на восемь часов погружался в счастливое коматозное состояние. Художник пришел в восторг. Его сосредоточенность была такова, что он мог легко работать без отдыха почти все восемь часов. И хотя сначала считал, что для выполнения заказа потребуется две недели, теперь готовился уложиться в одну, но при условии, что американец будет постоянно под кайфом.
Пока Иши трудился, Чанью в спальню, превращенную в мастерскую художника, не допускали. Ей поручили постоянно подогревать до теплого состояния сакэ — единственное, чем себя поддерживал японец во время творческого процесса. Чанью забавляло наблюдать, как регулярно, через каждые два часа, он появлялся из спальни, прикладывался к бутылке и, не замечая ее присутствия, вновь исчезал за дверью. Девушка стала понимать, что его поведение объясняется не плохими манерами, просто японец — дикарь, не знавший общества людей, обитатель электронных джунглей. Чанья решила проверить свою теорию и встретила Иши на кухне без лифчика. Татуировщик глотнул из бутылки, скользнул взглядом по ее фигуре и, прежде чем вернуться к работе, заметил, что нагота выиграла бы, если бы на ее теле появились татуировки. Например, дельфин над левой грудью.
— Дельфины стары, как мир, — рассмеялась Чанья, когда он снова появился из мастерской. Художник что-то проворчал, но в следующий выход показал эскиз. Таких красивых дельфинов Чанье не приходилось видеть. Пропорции самым удачным образом соответствовали ее прелестям. Теперь в перерывах между работой над Митчем Иши трудился над грудью сидящей на стуле Чаньи. Покоренная безжалостной напористостью этой управляемой ракеты, она удивлялась нежности его прикосновений и была озадачена тем, что ее соски напряглись. Чанья не подозревала, насколько может быть эротична страсть мужчины, если она поднимается выше обычного секса. Или эфемерной. С удивлением обнаружила, что немного преувеличивает боль. Иши велел ей поддерживать левую грудь рукой, чтобы она постоянно находилось в неподвижном состоянии.
— Тебе не так уж и больно. Груди чувствительны только вокруг сосков. А в остальном это почти целиком жировая масса.
К концу недели татуировка Митча была завершена, а Чанья с Иши стали любовниками. Что на это сказать? Сексуальные предпочтения проституток могут показаться весьма экстравагантными. Я знаю это лучше, чем кто-либо другой. Чанья устыдилась своего поступка, предательства Митча. Но что она могла поделать? Тернер был рабом миллиона законов и правил, большинство из которых противоречили друг другу. Иши оставался дикарем, не ведавшим никаких законов, даже правил беседы. С точки зрения грубого сексуального влечения он не знал себе равных. И еще это донбури — вопиющий и неизгладимый вызов Вселенной. В начале недели Чанья приходила в ужас оттого, что над ее кожей свершается надругательство, в конце — это ее несказанно завораживало. В качестве любовника Иши вел себя совсем по-кошачьи. И когда японец молча отдавал дань уважения ее телу, в мозгу Чаньи возникали яркие всполохи задолго до того, как он выходил из нее. Каждую ночь грезила гигантскими ярко расцвеченными нага — богами змей, обладающими почти непереносимой чувственностью. А днем, совершая соитие с японцем, думала о лежащем в соседней комнате американце и представляла, будто они с Иши — герои его опиумного бреда.
Впервые весы страсти качнулись так, что задели ее сердце. Когда Иши вернулся в Бангкок, Чанья стала сильно по нему скучать, убедила себя, что нужна ему, и лишь она одна с ее уличной мудростью и непобедимым упорством способна помочь этому заблудшему мужу-ребенку, который шел по жизни, спотыкаясь под гнетом своего огромного таланта. Но Иши не ответил ни на ее письма, ни на электронные письма. Такого еще не случалось. Если она западала на мужчину, он обязательно отвечал ей тем же. Чанья прошла все избитые стадии; вулканического влечения, ярости, холодка внутри, чувства потери власти и убежденности, что ей не отвечают по причине постыдности ее профессии и того, что грядет ее четвертое десятилетие.
Наконец она послала ему текстовое сообщение своего излюбленного характера: «Куда ты делся?» Электронного ответа не последовало. Но через несколько дней пришел пакет с единственным листком бумаги. На нем в изящной традиции тайской каллиграфии было выведено одно предложение:
Я тебя не заслуживаю.
К листу бумаги Иши приложил крайний сегмент оставшегося мизинца. Скрытый намек на известного голландского импрессиониста[66] прошел мимо Чаньи, но смысл фразы она поняла. Ей стало стыдно по многим причинам. Она осознала, насколько буржуазна ее страсть по сравнению с его. Великий художник пожертвовал ради нее рукой. А она до сих пор только вожделела и мычала. Набирая текстовое сообщение на мобильнике, даже обратилась к восточной красочности языка:
Ради тебя я пожертвовала бы обоими.
