Тана Френч - Ночь длиною в жизнь
В ту ночь не спали не только мы: скорее всего Кевин в сортир захотел, проснулся и увидел, что нас обоих нет. Тогда-то он и внимания не обратил: папа регулярно пропадал почти с концами, Шай и я то и дело по ночам исчезали по своим надобностям. Но в эти выходные Кевин понял, что Рози убили в ту ночь — и вспомнил.
Мне чудилось, словно я давно знал всю историю в мельчайших подробностях, хранил ее в какой-то потайной расщелине мозга, с той самой секунды, как услышал голос Джеки на автоответчике. Казалось, что ледяная черная вода заполняет мои легкие.
— Ему бы подождать, пока я вырасту… — задумчиво произнесла ма. — Конечно, Тэсси была красавица, но когда мне исполнилось шестнадцать, многие считали и меня симпатичной. Да, девчонка девчонкой, но я росла и хорошела. Нет бы ему, дураку, отвести от нее глаза, заметить меня хоть на минуту — и ничего бы такого не произошло.
Грусти в ее словах было столько, что хватило бы потопить корабль. Тут я и понял, что у нее на уме: ма решила, что Кевин перепился до поросячьего визга, научившись у папаши, и именно из-за этого выбросился из окна.
Внезапно ма шлепнула себя по губам, взглянула на часы на подоконнике и охнула:
— Святый Боже, только посмотри, уже час! Мне надо поесть, а то грохнусь.
Она отшвырнула безделушку и отодвинулась от стола.
— Съешь бутерброд.
— Может, па отнести?
Мать взглянула на дверь спальни и продолжила рыться в холодильнике.
— He-а, не буди.
Бутерброды с маслом и баночной ветчиной на треугольничках белого хлеба тут же вернули меня в далекие времена, когда я, сидя за тем же столом, не доставал ногами до пола. Ма заварила еще чайник зверского чаю и начала размеренно и яростно жевать бутерброды: судя по всему, она где-то разжилась новой вставной челюстью. Когда мы были маленькими, мама часто говорила, что у нее из-за нас не хватает зубов: «Родишь — и зуб долой». Ма отставила кружку, вытащила застиранный синий платок из кармана кофты, промокнула подступившие слезы, высморкалась и снова взялась за бутерброд.
18
Отчасти мне хотелось остаться с мамой, кипятить чайник каждый час и подкладывать ей новые порции бутербродов. Ма — неплохая компания, пока держит рот на замке. Впервые ее кухня показалась мне убежищем, особенно если вспомнить, что ждало меня за дверью. Как только я выйду отсюда, мне придется искать веские доказательства. Само по себе это несложно — я прикинул, что на все хватит примерно суток. И вот тогда начнется кошмар. Имея на руках доказательства, надо будет решить, что с ними делать.
Примерно в два часа из спальни послышался шум: заскрипели пружины кровати, раздался бессловесный — просто для прочистки горла — рык, бесконечный, сотрясающий все тело кашель с рвотными позывами. Я счел эти звуки сигналом и двинулся к выходу. Ма тут же выдала залп сложных вопросов по поводу рождественского ужина: «Если вы придете вместе с Холли, то она будет белое мясо или темное? Или вообще не будет, а то она говорит, что ей мама дает индейку, только выращенную на свободном выгуле…»
Я шел к выходу, опустив голову. Вынырнув за дверь, я услышал:
— Рада была тебя видеть, приходи скорее!
В глубине квартиры па захрипел, булькнув мокротой:
— Джози!
Я даже представил, откуда он знал, куда собралась Рози той ночью. Эту информацию он мог получить только через Имельду, и существовало одно-единственное объяснение тому, как мой па вообще оказался рядом с ней. Вроде бы само собой разумелось, что если папаша исчез на пару дней, то его интересует выпивка. Даже после всех его выходок мне и в голову не пришло бы, что он изменяет маме, — задумайся я над этим, решил бы, что па от алкоголя просто ни на что не способен. Моя семья полна сюрпризов.
Имельда могла рассказать своей матери о том, что узнала от Рози — просто для укрепления семейных уз или чтобы привлечь мамино внимание, — или могла бросить в присутствии моего папаши намек — малюсенький, только чтобы почувствовать себя умнее мужчины, который трахает ее мать. Мой па не идиот и легко сложил два и два.
На сей раз, когда я нажал кнопку звонка в квартире Имельды, мне не открыли. Я отступил назад и посмотрел на окно: за кружевными шторами кто-то шевелился. Я давил на звонок добрые три минуты, пока Имельда не схватила трубку.
— Что?
— Приветики, Имельда. Это Фрэнсис. Сюрприз!
— Отвали.
— Ну что ты, Имельда, будь паинькой. Надо поговорить.
— Нам не о чем говорить.
— Ладно! Мне больше заняться нечем, так что подожду через дорогу, в машине: серебряный «мерс» девяносто девятого года. Когда надоест играть, спустись ко мне, мы поболтаем, и я оставлю тебя в покое навсегда. Если мне надоест ждать первому, я начну расспрашивать о тебе соседей. Понимаешь?
— Отвали.
Она отключилась. Имельда отличалась громадным запасом упрямства; я прикинул, что пройдет часа два, а то и три, прежде чем она спустится ко мне. Я вернулся в машину, врубил Отиса Реддинга и открыл окно, чтобы поделиться с окружающими. Неизвестно, за кого меня приняли соседи — за копа, наркодилера или головореза по выбиванию долгов, — но Имельде это аукнется.
На тихой Холлоус-лейн старичок на ходунках и старушка, полировавшая медяшки на двери, долго и с неодобрением обсуждали меня, пара симпатичных мамашек искоса поглядывали в мою сторону, возвращаясь из магазина. Какой-то тип в блестящем спортивном костюме — и, похоже, с большими проблемами — сорок минут проторчал перед домом Имельды и в последнем усилии мозговых клеточек каждые десять секунд орал «Деко!», обращаясь к окнам верхнего этажа. У Деко были занятия поинтереснее, и в конце концов парень свалил, пошатываясь. Примерно в три часа девочка — очевидно, Шанья — втащилась по ступенькам номера десятого и вошла в дверь. Изабель пришла домой вскоре после этого. Она оказалась точной копией Имельды из восьмидесятых, вплоть до дерзкой линии подбородка и длинноногой походки «зашибись»; я так и не понял, огорчила она меня или обнадежила. Каждый раз, как шевелилась замызганная тюлевая занавеска, я махал рукой.
В четыре с мелочью — уже начинало темнеть — из школы пришла Женевьева. Я переключился на Джеймса Брауна, как вдруг кто-то постучал в окно у пассажирского сиденья.
Снайпер.
«Я не расследую это дело, — сказал я Имельде. — Мне даже близко к нему нельзя подходить. Я рискую вылететь с работы из-за того, что сюда приехал…» Я несколько опешил: то ли презирать ее за стукачество, то ли восхищаться изобретательностью. Я выключил музыку и опустил окно.
— Чем могу помочь?
— Открой дверь, Фрэнк.
Я поднял брови, удивленный строгим тоном, но потянулся и открыл. Снайпер уселся на сиденье и с чувством хлопнул дверью.
— Поехали, — сказал он.
— Ты в бегах? Если хочешь, спрячься в багажнике.
— Я не расположен шутить. Я уберу тебя отсюда, пока ты не начал запугивать бедных девушек.
— Я просто человек в машине, Снайпер. Сижу и предаюсь ностальгии, глядя на родные места. Что тут пугающего?
— Поехали.
— Я поеду, только сделай одолжение — остынь. Если по моей вине у тебя случится удар, моя страховка этого не покроет.
— Не заставляй меня арестовывать тебя.
— Снайпер, ты просто прелесть, — расхохотался я. — А я все забываю, с чего это я так тебя люблю. Мы вроде бы оба можем друг друга арестовать?
Я вывернул машину и влился в поток.
— Только скажи мне, кого я запугиваю?
— Имельду Тирни и ее дочерей. Тебе это прекрасно известно. Миссис Тирни сказала, что вчера ты пытался к ней вломиться, а она пригрозила тебе ножом.
— Имельда? Это ее ты называешь девушкой? Ей сорок с лишним, Снайпер. Прояви уважение. В наше время правильно говорить «женщина».
— А ее дети — девочки. Младшей всего одиннадцать. Они говорят, ты сидел там весь день и показывал непристойные жесты.
— Не имею чести быть с ними знакомым. Они симпатичные? Или в мамочку пошли?
— Когда мы виделись последний раз, что я говорил? Что от тебя требуется?
— Не путаться у тебя под ногами. Это я понял, ясно и отчетливо. Но не понял, когда ты успел стать моим начальником. Последний раз, когда я видел босса, он был гораздо тяжелее тебя и совсем не такой симпатичный.
— Мне ни черта не нужно быть твоим начальником, чтобы запретить тебе соваться в мое дело. Я веду расследование, Фрэнк; я командую. А ты не слушаешься.
— Ну и напиши рапорт. Назвать номер моего удостоверения?
— Очень смешно, Фрэнк. Я знаю, что правила для тебя — полный пшик, а сам ты считаешь себя неприкосновенным. Черт, может, ты и прав; не знаю, как там у вас в спецоперациях… — Снайперу не к лицу ярость; челюсть выросла еще больше, вены на лбу опасно вздулись. — Но все-таки учти, я из кожи вон лезу, чтобы сделать одолжение тебе. Я ради тебя бросил все. А теперь я вообще не припоминаю, с чего я надрываюсь. Если ты не прекратишь меня доставать по полной программе, я могу и передумать.
