Вольфганг Хольбайн - Немезида: От полуночи до часа кошмаров
— Может быть, он имеет в виду своего убийцу? — прошептала Мария.
— Если… если он вернулся, то… должен быть все-таки какой-то выход наружу, — запинаясь, сказал Эд. — Он же сорвался со стены, по его виду ясно, что он не мог бы взобраться сам наверх. Должно быть, он нашел там, внизу, тайный проход, и он вернулся, чтобы вывести нас…
— Если бы он мог сказать чуть больше, мы могли бы воспользоваться его героическим поступком, — сказала Элен, покусывая нижнюю губу. Она была близка к тому, чтобы потерять самообладание. Неприкосновенная, невозмутимая, постоянно превосходящая всех женщина-врач. Она была именно тем человеком, который полагал, что может справиться с любой ситуацией, а фактически была способна на это меньше всех.
— Если бы этот чертов идиот доплелся до деревни и позвал бы на помощь, он был бы жив, — проговорила она.
— Если мы пойдем по его кровавому следу, мы можем найти тайный проход, — сказала Мария. Ее первую охватила истерика, но она же первая взяла себя в руки.
— Да, и наверняка придем прямо в руки убийцы, — закончил Эд. Он весь дрожал. — Чудная перспективка.
Я промолчал. Он здесь. У меня в ушах все еще звучали слова Стефана. В моей голове замелькали мысли. Каждый из нас мог быть убийцей Стефана. Каждый, кто покидал кухню в последние тридцать минут, мог спуститься в погреб за кинжалом и всадить его в спину спортсмена. Кухню покидал каждый из нас. Если мыслить логически, каждый из нас имел фактический мотив убить не только Стефана, но и любого из нас, в конце концов, речь шла о куче денег, о деньгах на всю оставшуюся жизнь. А Карл? После того, что Стефан сделал с ним, он имел веские причины лишить его жизни. Все выходили из кухни, все могли это сделать, кроме Эда, который был просто слишком слаб, чтобы…
Я с недоверием пригляделся к нему. А не может быть, что он вовсе не так тяжело ранен, как мы все думаем? И что он в наше отсутствие спускался в подвал, чтобы искать эти сказочные сокровища? Не могло ли быть так, что он там взял кинжал и вонзил его в спину Стефана, встретив его там случайно, так как именно в подвале кончался тот тайный проход, который нашел Стефан, и…
Я насильно пресек ход мыслей. Нам не поможет, если мы все начнем не доверять друг другу и подозревать всех и каждого. И потом «здесь» вовсе не означает «в этой комнате». Возможно, слова Стефана надо было понимать совсем по-другому, а не так, как я их понял.
— Мы больше не должны разделяться, — сказала Юдифь, как будто она прочла мои мысли.
Мария кивнула.
— Нам нужно выйти отсюда, — сказала она. — Мы поищем дорогу. Но все вместе.
Она подняла карманный фонарь с пола и жестом позвала нас с Юдифью следовать за ней.
Юдифь начала открывать один за другим выдвижные кухонные ящики и нашла наконец то, что она искала. Она достала огромный кухонный нож.
— Пойдем по кровавому следу, — решительно сказала она.
Я медленно поднялся, окинул Стефана последним сочувственным взглядом и закрыл ладонью его веки. Потом я кивнул Юдифи.
— Хорошо, — сказал я. — Все равно у нас нет другого выбора.
ЧАС КОШМАРОВ
Убийца среди нас! Эта мысль преследовала меня, снова и снова возвращаясь в мою голову, отравляя и парализуя все мое существо. Мне было тяжело, когда я шел вслед за Юдифью и Марией к двери, понурив голову, не зная, что сказать. В кухне стояла мертвая тишина, как ни жутко осознавать буквальный смысл этих слов. Несколько шагов, которые отделяли нас от выхода, к которому нас привел кровавый след, отметивший путь Стефана, показались мне десятками метров. Я бы с удовольствием побежал — слишком уж неприятно было находиться в одной комнате с покойником (и уже, черт возьми, во второй раз!) — но я не мог этого сделать. Мои ноги вдруг налились свинцовой тяжестью и онемели. Когда я почти догнал обеих женщин, я вдруг услышал тихий, как бы скоблящий звук, который я, несмотря на всю вялость моего восприятия, оценил как звук выдвигающегося ящика в старом, перекошенном кухонном шкафу. Я остановился прямо на середине шага и оглянулся через плечо.
— Я знаю более дюжины мест на человеческом теле, где один укол или один разрез будет достаточным, чтобы убить.
Элен стояла перед наполовину открытым выдвижным ящиком и протягивала нам по очереди провоцирующим жестом отточенный кухонный нож.
Я не сомневался в достоверности ее слов, в конце концов, она была хирургом и была специально обучена делать точные надрезы — уже поэтому она была, возможно, последней, кого я стал бы подозревать в жутком покушении на Стефана. Но, несмотря на это, волоски на моих руках встали дыбом при одном взгляде на стройную, рыжеволосую Элен с блестящим, пожалуй, не менее пятнадцати сантиметров в длину клинком в руках и так и стояли, словно смазанные восковым гелем. Меня прошиб холодный пот, но не такой, как при обычном ознобе, который уже не раз возвращался ко мне в течение ночи. И причиной его было не убийственное оружие, которое держала в своей руке Элен, а выражение ее лица. Ее холодные голубые глаза блестели гораздо страшнее, чем все кухонные режущие принадлежности в мире, вместе взятые. В них мерцало безумие. Кухонные ножи не могут потерять самообладания. А Элен, похоже, была близка к этому.
И, к сожалению, это не было мое личное впечатление, которое сложилось из-за разыгравшихся не в меру нервов. Мария тоже внезапно побелела (если это вообще было возможно) и начала медленно клониться в сторону и упала бы, если бы не прислонилась к косяку двери, а Юдифь, которая стояла всего в одном шаге сзади меня, так сильно вдыхала воздух сквозь стиснутые зубы, что был слышен свист. И только Эд, казалось, оставался совершенно спокойным. Он смотрел на Элен, наклонив голову, слегка высокомерно подняв бровь, но это могло быть оттого, что он видел ее только сбоку и не замечал выражения ее лица.
Я сделал осторожный шаг ей навстречу и поднял левую руку, желая успокоить ее, протянув одновременно правую к ножу, чтобы быстро выхватить его.
— В этом никто не сомневается, — сказал я как можно спокойнее. Вышло не так спокойно, как мне хотелось бы. В конце концов, Элен была не единственной, чьи душа и характер получили серьезный удар от странной, холодной атмосферы этого старого монастырского здания. — Тебя никто не подозревает, о’кей? Дай мне, пожалуйста, нож.
Элен смерила меня таким ледяным взглядом, что мне было впору опасаться, что слезы в моих глазах мгновенно превратятся в ледяные капельки, если я не отведу вовремя глаз. Но я нашел достаточно мужества, чтобы не отводить взгляд. Она еще крепче сжала рукой пластиковую рукоятку ножа.
— Наш большой спортсмен — лучшее свидетельство твоих способностей, — этим ироничным замечанием Эд свел на нет мои слова, показав указательным пальцем на кровавый труп Стефана на кухонном столе.
Мое сердце внезапно сделало мощный скачок. Я невольно задержал дыхание и испуганно взглянул на Элен, от которой меня на короткое мгновение отвлек Эд. Черт возьми, почему погиб именно Стефан? Почему именно единственное существо мужского пола, которое вопреки всем моим первоначальным ожиданиям использовало белковые связи своего мозга не только для того, чтобы запоминать текущее состояние таблицы футбольных турниров? Почему не Эд лежит сейчас недвижно на кухонном столе, глядя невидящими глазами прямо в потолок, в то время как стекающая из уголков его рта кровь медленно запекается на губах. Тогда бы мне удалось уговорить Элен, и она отдала бы мне нож. Но, несмотря на то что железная крепостная решетка почти пробуравила его насквозь, Эд был еще жив, в глаза Элен блестели еще большим гневом, пылали еще безумнее, чем раньше, она переводила свой взгляд со Стефана на Эда и обратно.
Потом она вдруг начала дрожать. В ее глазах с крошечными, с булавочную головку, зрачками я прочел выражение стыда. Выражение острого ума, смешанное с безграничной злобой и безумием читалось в ее взгляде, и одна-единственная слеза текла по ее щеке, пока ее члены медленно слабели. Нож выскользнул из ее руки и с дребезгом ударился об пол. Внезапно она свалилась на пол и начала безмолвно плакать, глядя сквозь пленку слез в темноту.
Я был готов ко всему: к тому, например, что она развернется и покажет свое искусство хирурга прямо на теле Эда, к тому, что она без наркоза и прямо стоя ампутирует мне мою выставленную правую руку, или и на то и другое поочередно. Не могу сказать, что мне этого хотелось больше, чем того, что случилось в действительности, но я был так ошарашен, что почти хотел этого. Я достаточно видел в своей жизни плачущих женщин (я уже говорил, что не являюсь особенно гениальным в межличностных отношениях?), и все те женщины, безусловно, не были амазонками, но и не были такими уж неженками. Но еще никогда прежде вид слез на нежной коже не трогал меня настолько, как теперь, в это самое мгновение: видеть плачущую Элен, эту сильную, уверенную, превосходящую всех и всегда, блестяще образованную Элен, при этом еще охваченную абсолютно подлинными эмоциями, — это было нечто впечатляющее, невероятное, жуткое. Я видел, как она тщетно пытается взять себя в руки. Она не хотела, чтобы мы видели ее такой, чтобы мы заметили, какая она ранимая, и что Эду (именно Эду) удалось ее так расстроить. Она закрыла лицо ладонями и опустила голову. Из ее крепко стиснутых губ все еще не доносилось ни звука. Я не думаю, что ее так тронуло сомнение в ее медицинских способностях, раз она так вдруг и так сильно потеряла самообладание. Я еще раз посмотрел на мертвое тело Стефана. А что, если мы с Юдифью были не единственные, кто провел эту короткую, внезапно оборвавшуюся ночь, за более увлекательным занятием, чем пересчитывание пауков и ловля моли?
