Десмонд Бэгли - Оползень (Сборник)
Я сказал:
— Ну и что вы надумали?
Он глубоко вздохнул.
— Вот это скажешь мне ты. Ведь человек с улицы просто так, без всякой причины заходить в редакцию, чтобы почитать газету десятилетней давности, не будет. Я хочу знать эту причину.
— Нет, Мак, — сказал я. — Не сейчас. Я даже не представляю, есть ли в действительности причина или нет. Не знаю, имею ли я право вмешиваться в местные дела. Я ведь в Форт-Фаррелле совершенно случайно, и все, что здесь происходит, меня не касается.
Он надул щеки и с шумом выдохнул.
— Я что-то не понимаю, — сказал он. — Нет, я решительно не понимаю. — Вид у него был озадаченный. — Ты что, хочешь мне сказать, что это у тебя бзик такой — читать старые газеты, что ты просто любишь копаться в провинциальной газетной трухе? А, ты, наверное, хотел узнать имя домохозяйки, которая на той неделе получила первый приз на конкурсе тыквенных пирогов, да?
— Не надо, Мак, — вы из меня ничего не выудите до тех пор, пока я сам не буду готов к этому. А до этого пока еще очень далеко.
— Ладно, — сказал он спокойно. — Я тебе много рассказал, достаточно для того, чтобы Маттерсон, если узнает, оторвал мне голову. Так что моя голова уже на плахе.
— Со мной вы в безопасности, Мак.
Он проворчал:
— Да уж надеюсь, черт побери. Не хотелось бы быть вытуренным без всякой пользы.
Он встал и взял с полки какую-то папку.
— Пожалуй, я мог бы сообщить тебе еще кое-что. Мне пришло в голову, что если Маттерсон хочет стереть с лица земли имя Трэнавана, то причина кроется в том, как погиб Трэнаван.
Он вынул из папки фотографию и протянул ее мне.
— Знаешь, кто это?
Я взглянул на свежее молодое лицо и покачал головой. Я видел копию этой фотографии раньше, но не сказал об этом Мак Дугаллу. Я просто положил фотографию на стол.
— Это Роберт Грант. Четвертый пассажир в автомобиле, — сообщил Мак Дугалл, постучав пальцами по карточке. — Этот юноша остался в живых. Никто не мог в это поверить, но он действительно выжил. Через полгода после смерти Трэнавана я ушел в отпуск и решил провести небольшое расследование в тайне от старого Булла. Я отправился в Эдмонтон и заглянул в госпиталь. Там я узнал, что Роберта Гранта перевели в Квебек, в какую-то частную клинику и связаться с ним не было никакой возможности. След его потерялся. А ведь от старого опытного репортера, в особенности когда клюнула какая-то идея, скрыться не так-то просто. Я разослал копии этой фотографии моим друзьям-газетчикам по всей Канаде, но за десять лет наружу так ничего и не выплыло. Роберт Грант просто исчез с поверхности земли.
— Ну?
— Ну вот я и спрашиваю, сынок, видел ли ты этого парня.
Я снова посмотрел на карточку. Грант выглядел совсем мальчиком, может, ему было лет двадцать — впереди полная, прекрасная жизнь. Я медленно произнес:
— Насколько я знаю, этого лица я никогда не видел.
— Что ж! — сказал Мак Дугалл, — я так спросил, на всякий случай: я ведь сначала думал, может, ты его друг и приехал по его просьбе прощупать здесь почву.
— Извините, Мак. Никогда с этим человеком не встречался. А кстати, зачем ему-то возвращаться сюда? Он-то во всей этой истории лицо вроде случайное?
— Может быть, так, — протянул Мак Дугалл задумчиво. — А может быть, и нет. Но мне хотелось бы поговорить с ним, это точно. — Он пожал плечами. — Давай-ка выпьем еще, черт возьми!
* * *Этой ночью меня посетил сон. Уже по меньшей мере лет пять он не снился мне, и теперь, как прежде, он вызвал во мне леденящий страх. Я видел гору, покрытую снегом, из которого торчали, словно щербатые зубы, острые черные скалы. Я не поднимался в гору и не спускался с нее, я просто стоял, словно пригвожденный к месту, и когда пытался двинуть ногой, снег становился тягучим, словно клей. Я чувствовал себя как муха, попавшая на липучку.
Снег все падал и падал, вокруг меня росли сугробы, и вот я уже по колено в снегу, затем — по пояс. Я знал, что если не буду двигаться, меня завалит окончательно, и вновь пытался бороться со снегом, наклонялся и черпал его голыми руками.
И тогда вдруг до меня дошло, что снег не холодный, а обжигающе горячий, хотя и остается в моем сне белым. Я застонал от боли и страдания, отдернул руки и застыл в беспомощном ожидании. А снег незаметно окружал, укутывал мое тело. Вот он коснулся рук, потом лица, и я закричал, когда он, раскаленный добела, навалился на меня и стал меня жечь, жечь, жечь…
Я проснулся в холодном поту в комнате неизвестной мне гостиницы с одним желанием — глотнуть превосходного виски Мак Дугалла.
Глава 2
Первым ощущением в моей жизни была боль. Не многим случалось испытать муки собственного рождения, и я никому не пожелал бы этого. Впрочем, дело не в моих пожеланиях, никто ведь не решает сам, рождаться ему или нет, да и выбор, каким образом произойти на свет, никому не предлагается.
Я чувствовал боль, как муку, прочно укоренившуюся в моем теле. С течением времени она усиливалась, поглощала и сжигала меня, словно ярко пылавший огонь. Я боролся с ней как только мог и, казалось, вышел победителем, но мне сообщили, что боль утихла благодаря наркотикам. Она ушла, и я погрузился в беспамятство.
Когда я родился, мне было двадцать три года, так мне, во всяком случае, сообщили. Еще мне сказали, что я провел несколько недель в состоянии комы, балансируя на грани жизни и смерти. Думаю, что это пошло во благо, потому что, если бы я находился в сознании хотя бы частично, чтоб только ощущать боль, она убила бы меня, и жизнь моя оказалась бы короткой.
Когда сознание вернулось ко мне, боль, хотя еще и сидела в моем теле, значительно уменьшилась, и ее можно было терпеть. Гораздо хуже оказалось положение, в котором я себя обнаружил. Я был распят — привязан за руки и за ноги, лежал на спине и, очевидно, погружен в какую-то жидкость. Остального мне определить не удалось, потому что мне никак не удавалось открыть глаза. Лицо мое словно чем-то сковало. Мне стало страшно, и я попытался освободиться.
Чей-то голос строго проговорил:
— Тихо-тихо. Вам нельзя двигаться. Вы не должны двигаться.
Голос звучал приятно и мягко, я расслабился и снова соскользнул в благодатную кому.
Время шло, и сознание все чаще возвращалось ко мне. В моей памяти об этом периоде сохранилось немного, только то, что боль перестала преследовать меня и я стал крепнуть. Меня начали кормить через трубку — супами, фруктовыми соками. Кажется, три раза меня возили в операционную. Об этом я узнал из разговора медсестер. В целом я пребывал в радостном состоянии осознания действительности, и мне не приходило в голову задаваться вопросами, что я здесь делаю и как я сюда попал. Как новорожденный младенец в колыбели, я довольствовался тем, что мне хорошо и удобно, а остальное меня не трогало.
Наступил день, когда с моего лица сняли бинты. Голос, тот мужской голос, который я уже слышал, сказал:
— Так, спокойно. Держите глаза закрытыми, пока я не скажу.
Я покорно зажмурился и услышал клацанье ножниц, разрезавших бинты. Чьи-то пальцы коснулись моих век, и кто-то прошептал:
— Кажется, все в порядке. — Кто-то дышал мне в лицо. Он сказал: — Хорошо. Теперь открывайте глаза.
Я открыл глаза и увидел полутемную комнату. Прямо передо мной смутно вырисовывался силуэт человека. Он спросил:
— Сколько пальцев я вам показываю?
Какой-то белый объект подплыл ко мне. Я ответил:
— Два.
— А теперь?
— Четыре.
Он с облегчением вздохнул.
— Ну, зрение ваше, кажется, не пострадало. Вы счастливчик, мистер Грант.
Человек немного помолчал.
— Но вы ведь Грант, не так ли?
Я стал думать над этим, и человек решил, что я не собираюсь отвечать. Он спросил:
— Ну-ну, если вы не Грант, так кто же?
Как мне потом сообщили, именно в этот момент я стал кричать и меня пришлось утихомиривать с помощью лекарств. Я не помню этого. Все, что я помню, — какое-то ужасное ощущение пустоты, когда я понял, что не знаю, кто я.
Я достаточно подробно изложил историю моего нового рождения. Удивительно то, что я жил в течение этих недель, нимало не беспокоясь о том, кто я такой. Позже мне все разъяснил Саскинд.
Доктор Мэтьюз, специалист по пересадке кожи, был одним из группы специалистов, которая по частям сшивала меня, и он первый обратил внимание на то, что со мной что-то неладно, помимо состояния моего тела, разумеется. И в группу дополнительно включили Саскинда. Я никогда не звал его по-другому, он сам и представлялся так — Саскинд, и стал он для меня просто хорошим другом, ничего больше. А это, я полагаю, и есть главное достоинство психиатра. Когда я уже встал на ноги и мог выходить из здания госпиталя, мы часто гуляли вдвоем и даже вместе пили пиво. Не знаю, насколько обычен такой метод психиатрического лечения, — я-то всегда думал, что эти охотники за душами предпочитают вцепиться в больного, прочно сидя на мягкой табуретке рядом с его койкой. Но у Саскинда оказались свои подходы, и он вправду стал моим другом.
