Эндрю Уилсон - Лживый язык
Мы остановились у двух пыльных больших сундуков, украшенных затейливой резьбой и орнаментом. Они стояли по обе стороны двустворчатой двери, которая вела в гостиную. Над одним на стене в простой рамке из эбенового дерева висела ксилография — по-видимому, фронтиспис какой-то старинной книги. На гравюре, напечатанной на толстой коричневатой бумаге, был запечатлен старик по имени Гритти в падающем свободными складками одеянии и шляпе довольно странной формы. Восседая на величественном троне, он протягивал левую руку, чтобы взять книгу у молодого, по сравнению с ним, мужчины с бородой, стоявшего перед ним на коленях. Над бородачом — его звали Лодовичи — был изображен символ солнца с лицом женщины посередине; лучи солнца падали прямо на коленопреклоненного мужчину.
— Да, чудесная работа, — сказал Крейс, заметив, что я с интересом рассматриваю гравюру. — Из книги Франческо де Лодовичи «Triomphi di Carlo».[5] Писатель дарит экземпляр своей книги, роман о Карле Великом, своему заказчику — дожу Андреа Гритти. Считается, что это и в самом деле портрет дожа Гритти. Бородатый парень, должно быть, Лодовичи, а вдохновляющая его дама в солнце — даром что уродина — вероятно, муза писателя. Не помню, где я это приобрел, но по-своему очаровательная штучка.
Рядом висел набросок с изображением кудрявого юноши в свободной тунике. Он в тревоге вскинул руки; его глаза расширились от ужаса. Этот рисунок, исполненный черным мелом на поблекшей бумаге, был воистину хорош. Я предположил, что это фрагмент эскиза к какой-то более крупной работе.
— Вы знаете, к какому произведению этот этюд? — спросил я.
— Вообще-то, знаю, — ответил Крейс. — Это эскиз Баггисты Франко к картине «Мученичество святого Лаврентия». Вам знакомо это произведение?
— Нет, боюсь, что нет.
— О, это чудо, настоящее чудо. Смотрите сюда… — Крейс подвел меня к противоположной стене. — У меня есть его более полная версия в исполнении Корнелиса Корта.
Он показал на гравюру с изображением ужасной сцены мученичества святого Лаврентия, которого живьем изжаривали на решетке. Один мучитель вонзал в него вилы, прижимая к решетке, а второй раздувал под ним горячие угли. Мученик тянул руку к двум ангелам в вышине; небо полнилось огнем и дымом.
— На решетке написано: «Тициан, „рыцарь Его Величества создал это“», — сказал Крейс, показывая на надпись под телом мученика. — Разумеется, всякий хотел бы иметь в своей коллекции одну из двух его картин с изображением этой сцены. Но, поскольку одна находится в Церкви Иезуитов здесь, в Венеции, а вторая — в Эскориале,[6] это невозможно.
Я сразу понял, едва ступил в центральный холл палаццо Пеллико, что у Крейса замечательная коллекция произведений искусства, но только сейчас оценил ее значимость. Крейс владел серьезными — и очень ценными — художественными творениями. Я обвел взглядом увешанные гравюрами и эстампами стены портего, вспомнил картины, которые видел чуть раньше в гостиной, представил, какие шедевры украшают комнаты, в которых я еще не был… Должно быть, такая коллекция стоила целое состояние.
— Да, впечатляющая коллекция, — сказал я, глядя по сторонам.
Крейс пренебрежительно махнул рукой.
— Не более чем хобби глупого старика, тешащее его самолюбие.
Мы прошли через холл к лестнице. Там я остановился и повернулся к старику.
— У вас есть перечень ваших произведений искусств? Каталог?
— Нет, не думаю. А что?
— Просто я подумал, что мог бы с вашего позволения — после того, как приведу в порядок дом и прочее, — составить опись всего, что у вас есть. Ваша частная коллекция — это нечто, такой я еще не видел. Конечно, я не бог весть какой специалист, но, думаю, вам было бы неплохо иметь каталог, хотя бы для оформления страхования.
— Это ведь ужасно нудная работа.
— Ничуть. Скорее, напротив — мне это доставит огромное удовольствие.
— Что ж, дерзайте, если желаете.
— Спасибо.
Крейс спустился вместе со мной в тенистый дворик.
— Значит, до завтра? — уточнил он, прощаясь со мной.
— Да. Еще раз большое спасибо, — с чувством сказал я. — Мне что-нибудь принести с собой, когда я приду? Из того, что вам нужно?
— Пожалуй, кое-что из продуктов. Хлеб, молоко, фрукты… и… — он посмотрел вокруг себя, — может, секатор? А то эти чертовы лианы скоро меня задушат.
* * *Я проснулся рано. Мне не терпелось начать новую жизнь. О прошлом я не думал. Теперь все должно было быть по-другому. Я сложил свои вещи в рюкзак, заплатил за гостиницу и позавтракал кофе с рогаликом в маленьком кафе у канала. Купив для Крейса продукты, в начале одиннадцатого я уже стоял у его палаццо. Когда он открыл дверь, я заметил насмешливый блеск в его слезящихся глазах. От смеха тонкая кожа на его острых скулах натянулась. Прошло несколько минут, прежде чем он обрел дар речи.
— Простите, мистер Вудс, — проговорил Крейс. — Только что прочитал забавнейшую вещь. Входите, входите.
Мы пошли тем же путем, что и предыдущим днем, — мимо ползучих растений, вверх по лестнице, через портего. И вновь оказались в гостиной — красной комнате, как называл ее Крейс. Все это время он продолжал смеяться своим мыслям.
— И впрямь что-то вас сильно рассмешило, — заметил я.
— Это уж точно, — подтвердил он, усаживаясь в кресло.
Крейс несколько раз глубоко вздохнул и наконец успокоился. Перед ним на столе лежали две книги — два заплесневелых издания в красных кожаных переплетах с золотым тиснением на корешках. Я прищурился, читая названия книг.
— Как видите, — сказал Крейс, беря в руки одну из книг, — я читал Томаса Кориата.
Я недоуменно посмотрел на него.
— Кориат? Не знаете? Это же автор вот этой самой замечательной книги, «Непристойности Кориата», — объяснил Крейс. — Он родился в Сомерсете, в начале семнадцатого века посетил Венецию и, по общему мнению, был немного буффоном. Говорят, он привез в Англию вилку. Как бы то ни было, в своей книге он рассказывает о восхитительно жутких кровопролитиях в Sala del Tormento, камере пыток во Дворце дожей.
— А-а, — протянул я, желая знать больше.
— Да, потрясающее чтение. Вы только послушайте. — Крейс положил книгу на колени и приготовился читать, но потом сказал: — Нет, сначала позвольте вкратце передать вам содержание. Узника приводят в камеру пыток, где он видит примитивнейшие приспособления — веревку и прикрепленный к потолку шкив. Но потом ему заламывают за спину руки, связывают и на веревке подвешивают к потолку, где он, слушайте, «терпит такие муки, что его суставы на некоторое время расчленяются». Вот что мне нравится в Венеции: красивый город, но слишком уж ненасытный до жестокостей. Вы не согласны?
Ответить я не успел.
— Конечно, так было раньше, — продолжал Крейс. — В прежние времена убивали зрелищно. Лужи крови и все такое. А что теперь? В лучшем случае, зарежут кого-нибудь. Обычно два мужика устраивают поножовщину из-за женщины. Банальней не придумаешь. Ну, еще бывает, что какой-нибудь «хозяин жизни» в бешенстве ударит свою жену чуть сильнее, чем нужно. Где в этом зрелищная ценность?
Пылкая речь Крейса развеселила меня. Я рассмеялся. Значит, вот как он решил приветить меня в своем доме.
— Кстати, к слову о Кориате… вы знакомы с теорией о том, что вхождение в обиход ножа и вилки способствовало снижению уровня убийств? — старик взглянул на меня.
Озадаченный, я покачал головой.
— Довольно интересная теория, хотя и немного примитивная, — заявил Крейс. — В тысяча девятьсот тридцать девятом году один швейцарский социолог опубликовал книгу, в которой в качестве основной идеи выдвинул тезис, что постепенное укоренение «светских» манер в обществе, в частности умение пользоваться носовым платком и есть не руками, а ножом и вилкой, обусловило его качественное преобразование в период со Средневековья до наших дней.
Крейс словно чеканил каждое слово. Было видно, что ему нравится читать мне лекцию.
— Сразу же после выхода в свет этой книги Германия вторглась в Польшу, и идеи швейцарца были позабыты. Только, кажется, в конце семидесятых его книгу вновь издали в Америке, и тогда люди, занимающиеся статистикой преступности, стали серьезнее относиться к его теории. В семнадцатом веке уровень убийств действительно упал, это факт. Но что явилось тому причиной? Стандартные предположения о том, почему люди совершают преступления, в числе которых называют рост городов, пропасть между богатыми и бедными, к семнадцатому веку не применимы. Рост городов и подъем промышленности начались гораздо позже, после того, как сократилось число убийств.
Я пытался следовать цепочке его рассуждений.
— Связано ли сокращение числа убийств с изменением психологического портрета общества, с тем, что в собственных глазах мы стали более утонченными, более цивилизованными? Если да, значит, Кориат виноват в том, что сегодня не совершаются изощренные убийства. Если бы история могла повторяться, я бы заколол его насмерть той его проклятой вилкой.
