Эрин Харт - Земля призраков
Пройти такое и столкнуться с очередной рыжеволосой жертвой, да еще со сгинувшей женщиной, чей муж мог бы ее убить… Если бы Нора пребывала в легкой паранойе, она бы решила: кто-то или что-то намеренно насмехается над се горем.
ГЛАВА 4
Нуала Девейни задержалась в кухонных дверях, пытаясь на ходу застегнуть ожерелье, когда муж подошел, чтобы помочь ей.
— Я, наверное, буду поздно, — сообщила она через плечо. — Это пара из Бельгии, так я им сказала, что мы можем где-нибудь посидеть после осмотра дома, ну, ты знаешь, в нашем местечке.
Девейни застегнул маленькую застежку, а затем отошел назад, чтобы полюбоваться на жену, весьма эффектную в бледно-зеленом костюме. Он частенько ощущал тягостный груз своих лет, Нуала же только хорошела.
— Спасибо, любовь моя. Чайник недавно вскипел, ужин на плите. Ты не поверишь, они осматривают местность в Таллиморе! Развалины! Но никто из них ни капли не интересуется новым домом; они все хотят старые, буквально разваливающиеся коттеджи. Предпочтительно крытые соломой, если нет возражений.
Она замолчала, а затем взглянула на него в упор, словно пытаясь понять, слышал ли он хоть слово из того, что она сказала.
— С тобой все в порядке, Гар?
— Все великолепно, — ответил он. — Я взял на дом писанину. — Он махнул в сторону портфеля, лежащего на другом конце кухонного стола. — А затем отправлюсь на вечеринку.
— Хорошо, — сказала она с натянутой полуулыбкой, но с явным облегчением, поскольку его планы, по крайней мере, ясны. — Я ухожу.
Из кухонного окна он проследил, как из узкой подъездной аллеи вырулил задом ее новый сверкающе-серебристый «седан».
Взяв горячую тарелку из духовки, Девейни повторил про себя: здорово, что Нуале так нравится ее работа. Конечно, у них стало лучше с финансами, и он гордится тем, что она лучший аукционист в этой части графства. Но ему неприятно, что у нее не хватает времени на музыку; ему не по душе ее настойчивое требование, чтобы дети добивались того, что, по ее мнению, «наиболее полезно». При всей ее проницательности в отношении людей, желающих приобрести собственность, он порой чувствовал, что его она более не понимала — или не хотела понять. Музыка была единственным, за что он был готов умереть. Он не имел ничего ценнее мелодий и историй, собранных во время многочасовых чаепитий в обществе стариков с загрубевшими руками и в отвисших на коленях брюках, которые мылись не чаще, чем раз в неделю. Он подумал о пустующих руинах крытого соломой дома, демонстрируемого Нуалой нынешним вечером, и о той чистейшей культуре, что умаляется всякий раз, когда хоронят кого-нибудь из старых музыкантов. Будучи моложе, он частенько пускался в дорогу за несколькими новыми мелодиями Кристи Махона, храни Бог его душу, — старого капризного скрипача, у которого хватало времени — и главное терпения — садиться и повторять с ним какой-нибудь мудреный кусок, пока тональность и рисунок не будут схвачены верно. В их музыкальном товариществе было нечто, не объяснимое словами, и, слава богу, им не приходилось подыскивать слова; за них это делала музыка. Когда музыка и поэзия своим сокровенным звучанием противились смерти и отчаянью, одинокая дикая мелодия уносила его куда-то за пределы жизни. Музыка связывала его и детей с радостями и болью прошлого, слишком легко забытого, отвергнутого.
Девейни вспомнил о детях. Их первенец, Орла, чье имя означало «золотая», была белокурой, как и мать, уравновешенной и смышленой. В свои семнадцать Орла уже лидировала в диспутах, она бы стала прекрасным президентом, подумал он, а затем поправился — зачем ей такая декоративная должность? Еще несколько лет, и из нее получится хороший премьер, куда лучше гребаных сорок, что сегодня правят страной.
Патрику, чьи темные волосы напоминали его собственные, когда он был мальчишкой, — пятнадцать. Он только-только превратился из веселого говорливого мальчугана в узкоплечего молчаливого тинейджера, чья жизнь вращается вокруг новейших компьютерных игр и спортивной одежды. Девейни чувствовал, что за последние два года значительно потерял в глазах сына. Это неизбежно, полагал он, вспоминая, как и его собственный отец когда-то подвергся сходному «понижению в статусе». Раньше Патрик проявлял некоторый интерес к скрипке, но у него не было grá [3], «жажды и голода к музыке», что сделало бы его по-настоящему увлеченным.
Младшая дочь, Рошин, которой только-только сравнялось одиннадцать, пока остается загадкой. Рошин до сих пор называет его папочкой, как и тогда, когда была маленькой. Из всех троих, пожалуй, она больше всех ценит его общество. Поскольку Рошин — самая младшая, он ощущает свое старение в основном по ее взрослению.
У Патрика сегодня был футбол, а Орла и Рошин в своих комнатах делали уроки. Расположившись на кухне в одиночестве, Девейни под угасание вечерних огней попивал тепловатый чай из кружки. Он всегда был беспокойным, но с тех пор как года полтора назад бросил курить, его чувства обострились. «Это прекрасный новый дом, — сказала Нуала, — давай не будем обкуривать его сигаретами». Он уступил, отчасти — потому, что ему так или иначе следовало бросить курение, отчасти — чтобы сохранить мир. Но отделаться от привычки оказалось дьявольски сложно, и сейчас он хотел бы видеть рядом с собой сигарету в пепельнице и ощущать дым, заполняющий легкие. Вместо этого он выпил еще чаю, посмотрел в окно, представляя себе Данбег — в несколько милях вниз по озеру. Даже странно, как много он знал обо всех людях в городе! И хотя он работал в детективном отделе Лугрея, что в пятнадцати милях отсюда, полицейский в маленьком городке — вроде священника: выслушивать и хранить личные тайны — часть его работы, нравится это или нет. Конечно, обоюдно. Горожане тоже о нем все знали или думали, что знают. Они знали, что он следит за порядком на своем участке еще более добросовестно, чем в течение предшествующих семи лет службы в отделе убийств Корка. Многим было известно, что недавний перевод в Лугрей — не его идея.
Но никто из них никогда бы не догадался, какой поворот судьбы привел его туда. Вновь и вновь переживая каждую секунду того рокового расследования, сам Девейни никогда не мог осознать происшествие в полной мере. Сознательно или инстинктивно взял он на себя ответственность за смерть двоих людей? Один был мерзкий тип Джонни Камфорд, подозреваемый в убийстве, замучивший и забивший до смерти пожилую пару в их собственном доме. Другая — семилетняя девочка, Джулия Мэнген, дочь тогдашней подружки Камфорда. Однажды вечером, по пути домой, Девейни заметил, как Камфорд, выйдя из паба и сев в свою машину, двинулся куда-то вдоль причала. Девейни последовал за ним, не ожидая, что ублюдок станет отрываться. Девочка же была столь мала, что он даже не разглядел ее в машине. Уже за городом Камфорд, пропустив поворот, врезался в каменную стену.
Хотя Девейни не пострадал, на время расследования аварии его отправили в принудительный отпуск по здоровью. Его ни в чем не обвинили, но по окончании отпуска предложили выбрать между Лугреем и увольнением из полиции. Он выбрал перевод, который, по сути, был понижением, ибо не видел иного выхода. Во время вынужденного отпуска музыка стала его утешением, единственным, что заслоняло мысленно постоянно прокручивавшуюся картинку: он приближается к безмолвной разбитой машине и содрогается при виде покалеченного тела ребенка на сиденье пассажира. Вот почему Нуале так не нравится его игра, подумал он, его музыка возвращает ее в то ужасное время. Однако она не догадывается, что, воспроизводя вновь и вновь одну и ту же последовательность нот, он обретает нечто вроде облегчения. И это облегчение — а не семья и не работа — единственное, что спасает его от почти смертельных в своей тяжести терзаний совести.
Допив из кружки остатки чаю и встав, чтобы положить кружку в раковину, Девейни осознал: последнюю пару дней его изводила еще одна забота, прокручивавшаяся в голове. Он извлек из соснового буфета скрипку. Она помещалась не в новомодном пластиковом футляре, по в старинной деревянной коробке, широкой на одном конце и узкой на другом, по размеру и форме похожей на миниатюрный гроб. Он всегда думал об инструменте как о скрипке Кристи. Старик играл на ней, пока артрит не искалечил его пальцы. Натерев канифолью смычок, Девейни взял скрипку и бегло проиграл первую часть одной трудной мелодии, запоминая ноты, зная, что, когда он затвердит все пассажи, его пальцы запомнят нужные позиции. Он исполнял неподдающуюся фразу снова и снова, пока не остановился на очередном повторе. Музыка, потоком разливавшаяся из-под его смычка, оборвалась, будто скрылась в скалистой расщелине.
Точно так же он прорабатывал сложные случаи, упорно анализируя их с разных точек зрения. Нет сомнения, что в деле Осборна должен быть хоть какой-то намек на разгадку. Это убеждение еще более укрепил сегодняшний — перед уходом из офиса — странный разговор со старшим полицейским офицером.
