Роберт Уилсон - Смерть в Лиссабоне
— Что случилось?
Фельзен рассказал ему.
— Ящерица? — переспросил Абрантеш.
— Мне хотелось бы знать, кто мне ее подложил.
Был призван Мануэл и обвинен в розыгрыше.
Тот обомлел. Вытянувшись, как солдат на плацу, он горячо отнекивался и вскоре был отпущен с миром.
— Что за парень, ей-богу, — сказал Абрантеш. — Смотрю и удивляюсь — вечно шарит по чужим домам.
Фельзен рассказал ему и про подковы.
Абрантеш на секунду замер, втянув голову в плечи, и Фельзен вдруг увидел в нем прежнего Абрантеша — простого крестьянина из Бейры, суеверного, малограмотного, но чутко улавливающего таящееся зло.
— Это плохо, — сказал он. — Очень плохо. Возможно, ты чем-то досадил соседям.
— У меня нет соседей.
— Ну, кому-нибудь из местных.
— Я не общаюсь ни с кем из местных, кроме служанки, которая рада-радешенька, что работает у меня и что я плачу ей деньги.
— Знаешь, что тебе надо сделать?
— Надеюсь, ты мне это подскажешь. Ведь это твои соотечественники.
— Надо обратиться к сеньоре душ Сантуш.
— Ехать в Бейру?
— Нет-нет. Она местная. Расспроси в деревне. Они-то уж знают. Это колдовство не из Бейры.
— Колдовство?
Абрантеш важно кивнул.
Фельзен направился назад в Азолу, все еще погруженную в туман, и после августовского солнца Эшторила опять очутился в душном и неподвижном промозглом холоде. Он зашел в бар, где были трое посетителей в черном и бармен. Встреченный молчанием, он задал свой вопрос. Позвали мальчишку по прозвищу Шику.
Шику повел его куда-то в тумане по таким запутанным узким улочкам, что Фельзен, мучившийся похмельем, вынужден был то и дело останавливаться. Они подошли к низенькой хибарке на краю деревни. Волосы Фельзена были влажными.
На стук в дверь вышла женщина в синем цветастом фартуке, которым она вытирала окровавленные руки — не то резала курицу к обеду, не то гадала на кишках.
У нее было круглое лицо и узкие, как щелки, глаза. Она покосилась на мальчишку, но первым заговорил Фельзен.
— Со мной произошло что-то непонятное. Не могли бы вы пойти со мной и осмотреть мой дом? — сказал он.
Женщина прогнала мальчишку, и Фельзен дал ему монетку за труды. Они прошли на задний двор ее дома, где была голубятня под крышей, высокой, как церковный купол. Женщина просунула руку внутрь, и голуби захлопали крыльями и заворковали. Одного она поймала и, прижав к груди, стала гладить. Фельзена вдруг охватило странное чувство спокойного умиротворения.
Они подъехали к его дому в тумане, таком густом, что по дороге Фельзену то и дело приходилось высовывать голову из окна и вглядываться, чтобы понять, куда ехать.
Сеньора душ Сантуш осмотрела ящерицу, которую уже облепили муравьи.
— Говорите, вы нашли это у себя в постели?
Фельзен кивнул. Он не доверял ей.
— Лучше было не убивать ее.
— Почему?
— Давайте пройдем в дом.
Едва войдя в прихожую, она запыхтела так, словно у нее начался приступ астмы. Прошлась по дому, тяжело передвигая ноги, красная и, несмотря на дувший с моря холодный ветер, взмокшая от пота. Фельзен едва удерживался от смеха, настолько нелепым казалось ему все происходящее. Он безучастно шел за ней следом.
Сеньора душ Сантуш осмотрела постель, все еще запачканную кровью от его раны на лбу — крови было столько, будто здесь зарезали человека. Проковыляв к двери, она спустилась по лестнице и вышла во двор в сопровождении Фельзена.
Теперь женщина задышала ровно, и лицо ее приобрело нормальный цвет. Голубь же ее, однако, оказался не столь выносливым. Он упал замертво и, казалось, даже успел окоченеть в ее руках. Оба они взглянули на неподвижное тельце: женщина — как бы с сожалением, Фельзен — с неодобрением. Он не сомневался, что она сама придушила голубя.
— Ну, что скажете? — спросил он.
Взгляд женщины, обращенный на него, не сулил ничего хорошего. Глаза ее теперь расширились и уже не были похожи на щелки. Они были черные, с огромными зрачками.
— Это колдовство не наше, — сказала она.
— Но что все это значит? — спросил он. — Ящерица? И подковы?
— Вы убили ящерицу… в собственной своей постели. Это значит, что потом вы уничтожите и себя.
— Убью себя?
— Нет-нет. Пустите свою жизнь под откос.
Он фыркнул.
— Ну а подковы?
— Они станут у вас на пути. Не позволят вам двигаться…
— Но я же двигался! Вы и я только что ехали в машине!
— Я не про машину говорю, сеньор Фельзен, — сказала она, и он удивился, откуда она знает его имя.
— А про что же?
— Про вашу жизнь.
— Что же это такое… это всё… — пробормотал он и очертил круг в воздухе, ища подходящее слово.
— Это Макумба.
— Макумба?
— Бразильская черная магия.
26
Суббота, 13 июня 199…
Пасу-де-Аркуш, Лиссабон.
После полугода жестокой диеты, которую я соблюдал, чтобы вернуть себе прежнюю форму, я решил отметить конец голодания, угостив себя и Оливию чем-нибудь изысканным. Желудок мой тосковал по чему-то вроде ароги де пату — утки с рисом, блюда, где пропитанный жиром рис смешан с тающими во рту кусочками утки с хрустящей корочкой, особенно вкусными, если запивать их темно-красным терпким вином. Но чтобы приготовить это блюдо, потребовался бы не один час, а было уже поздно, почти двенадцать ночи, Оливии дома не было, холодильник был пуст. Я вылил в раковину недопитый виски, принял душ и переоделся.
Босиком прошлепал по кухне и разморозил вытащенное из морозильной камеры филе индейки. Сварил рис, открыл банку кукурузы и откупорил бутылку красного вина.
В половине первого, когда я уже сидел за кофе с агуарденте и курил предпоследнюю из моих сигарет, явилась Оливия, пахнущая духами и пивом. Она села и схватила последнюю мою сигарету. Я слабо запротестовал. Она обхватила обеими руками мою голову и смачно поцеловала в ухо. Я обнял ее, прижал к себе и сделал вид, что кусаю, вспомнив, как это развлекало ее в детстве. Она высвободилась и поинтересовалась, что у меня с рукой.
— Так, маленькая неприятность, — ответил я, закрывая тему.
— Так — значит, так, — сказала она, отхлебнув из моей чашки; сказала по-английски, как мы иногда говорили друг с другом.
— Ты, по-моему, в очень хорошем настроении, — заметил я.
— Так и есть.
— Встречалась с кем-то, кто тебе нравится?
— Вроде того, — уклончиво сказала она: хитрость, свойственная любому возрасту. — А ты как день провел?
— И до тебя дошли слухи?
— О девушке на берегу? Конечно. В Пасу-де-Аркуше только об этом и говорят.
— И в Кашкайше?
— И Кашкайш гудит тоже.
— Ну хоть перестали обсуждать уличных проповедников.
— Думаю, ненадолго.
— Что ж, это правда. Тело найдено на берегу. На голове след от удара. А потом задушена. Нехорошая история. Вот только… единственное…
— Сколько ей было?
— Чуть моложе тебя.
— А что «вот только единственное»?
Моя милая, маленькая девочка, крошка, которую я все еще вижу в ней за слоем грима, за всеми этими прическами и духами. Иногда я просыпаюсь среди ночи от страшного предчувствия — я ведь мужчина и знаю мужчин. Я со страхом думаю о тех парнях, которые не увидят в ней маленькой девочки, а увидят ее такой, какой она хочет им казаться. Девушкам не нравится вечно казаться маленькими, а современные девушки и десяти минут в таком качестве не пробудут.
— Может быть, ты была с ней знакома, — увернулся я.
— Знакома?
— Почему нет? Ты с ней почти ровесница. Ее родители живут в Кашкайше. Училась она в лиссабонской школе — лицее Д. Диниша. А зовут ее Катарина Соуза Оливейра. Девочек из хороших семейств тоже иногда убивают.
— Я никого не знаю в лицее Д. Диниша. И среди моих знакомых нет Катарины Соузы Оливейры. Но ты не про это сказал «вот только единственное». Я это поняла. Ты на ходу перестроился, передумал.
— Верно. Я хотел сказать, что ей не было еще шестнадцати и что для своего возраста она была слишком умудрена опытом.
— Опытом?
— Тем, по части которого такие мастерицы проститутки.
— Я понимаю, о чем ты говоришь. Просто ты странно выразился.
— Держу пари, что ты не от матери узнала обо всем этом.
— Мы с мамой говорили обо всем.
— И об этом тоже?
— Это называется «сексуальное образование». Сама она его не получила, но хотела несколько просветить меня в этой области.
— И она называла вещи своими именами?
— Женщины обычно так и делают. В то время как мальчишки гоняют мяч в парке, мы ведем такие вот разговоры… обо всем.
— Кроме футбола.
— Я купила тебе подарок, — сказала она.
— И что еще говорила тебе мама?
