Майкл Грубер - Фальшивая Венера
— Значит, красота нас спасла? — спросил я. — А я думал, красота осталась в прошлом. Я думал, сейчас главное — восприятие.
— Нет, речь не идет о спасении, как, по-моему, я уже говорил. Хотя лично мне частенько приходят мысли, что Бог, если таковой существует, сдерживается от уничтожения человечества только потому, что мы Ему на потеху создаем красоту. И еще я думаю, что мы, подчиняясь власти красоты, ее восторгу, тем самым спасаемся от безысходного отчаяния, которое привело бы к полному истреблению нашего вида. Вы знакомы с творчеством австрийского поэта Рильке?
Он произнес несколько фраз по-немецки тем напыщенным тоном, каким обычно читают стихи, после чего перевел:
— «Ибо красота является лишь началом ужаса, который мы по-прежнему можем выносить с трудом. И причина, по которой мы ею восхищаемся, состоит в том, что она считает ниже своего достоинства уничтожить нас». Так что, Уилмот, вы тоже террорист, как и ваш друг Боско, но более тонкий. Вас никто не преследует, а, быть может, стоило бы.
— Да, но нацисты считали себя большими любителями искусства, однако это никак не повлияло на их жестокость…
— Не совсем так. Нацисты — вы сравниваете нас с нацистами? — были по большому счету просто грабителями. Они хотели прибрать к своим рукам все то, что являлось свидетельством имперского могущества, а вкус у них был отвратительный. Все до одного Kitschenmenschen, халтурщики.
— Однако Гитлер был художником, — заметил я. — И это всегда пугает меня, когда речь идет о моем ремесле.
— Очень плохим художником, — возразил Креббс, — и невеждой. Не сомневаюсь, он отправился в могилу, пребывая в уверенности, что Микеланджело Меризи, я имею в виду Караваджо, и Микеланджело Буонарроти — это один и тот же человек.
Ну хорошо, беседовать об искусстве приятно, и мне действительно стало немного лучше, в основном потому, что этот разговор напомнил мне ту безопасную гавань, в которой укрывались мы с Лоттой, когда наши отношения совсем разлаживались, — мы всегда могли поговорить об искусстве. Быть может, вот в чем его истинный смысл. Но я решил воспользоваться этой занимательной беседой, чтобы выудить кое-какую информацию.
— Итак, эти люди, с которыми нам предстоит встретиться. Поскольку вы ведете себя так таинственно, мне не остается ничего иного, кроме как предположить, что это ваши партнеры-гангстеры. Или спонсоры. Я прав?
— Да. Можно сказать, это представители того консорциума, который организовал этот проект.
— И они похожи на нацистов? Убийцы и ценители искусства в одном флаконе?
Смерив меня строгим взглядом, Креббс затем смягчился и улыбнулся.
— Уилмот, вы настойчивы в своем любопытстве. Умоляю вас, пожалуйста, пожалуйста, забудьте сегодня о любопытстве! Ну хорошо, я понимаю, что вам хочется выяснить хоть что-нибудь о наших друзьях. Ладно. Но только в самых общих чертах.
Он наполнил бокал вином и отпил глоток.
— Мы смотрим на сегодняшний мир и видим интересные вещи. Мы говорим, что живем в одном мировом сообществе, и это по-своему верно, однако по большей части все как-то упускают из виду то, что это сообщество феодальной эпохи. Законность этой, скажем так, империи потерпела крах. Разумеется, религиозный фанатизм распространен повсеместно. Искусство является лишь добычей, не имеющей никакой другой ценности. С другой стороны, в так называемых демократических странах мы наблюдаем политический класс, состоящий из лишенных вкуса лицемеров, королев красоты и откровенных бандитов, получивших выборные должности благодаря умелой пропаганде и деньгам. В другой бывшей империи мы наблюдаем то, как государственную собственность присвоили самые настоящие гангстеры. Остальным миром заправляют, как это было испокон века, племенные вожди. И вот у нас на глазах богатство попадает в руки неотесанных дикарей, лишенных морали, — повторяется в более крупных масштабах то же самое, что происходило в Средние века и в тридцатых годах в Германии. Следовательно, большей частью мира заправляют своего рода кондотьеры. Но в отличие от своих предшественников эти люди предпочитают держаться в тени. Надеюсь, вы понимаете, что я говорю не о подставных фигурах, чьи лица мы видим по телевизору, а о подручных, коррумпированных руководителях компаний, посредниках, дельцах из Центральной Америки и Африки. И этот класс смыкается с настоящими гангстерами, наиболее уважаемыми наркобаронами и торговцами оружием, главами азиатских триад и японской якудза и так далее. И поскольку все эти люди пребывают в тени, они жаждут обладать символами своего статуса, чтобы можно было смотреть на них каждый день и сознавать, что ты что-то из себя представляешь, и вот почему из музеев и частных коллекций похищают произведения искусства.
— Да, но это не имеет никакого отношения к подделке. Зачем эти люди связались с таким предприятием?
— Как правило, они держатся от этого подальше; не сомневаюсь, вам известно, что исторически подделка произведений искусства считается мелким мошенничеством. Но в последние годы все переменилось. Рыночная стоимость картин мастеров, которых уже нет в живых, возросла на многие порядки. Все чаще на аукционах выплачиваются суммы в сто миллионов долларов. А такие деньги уже привлекают внимание тех, о ком мы с вами говорим. И поскольку я уже какое-то время поставлял этим людям картины, естественно, они обратились к Креббсу. Они спросили: «Креббс, такое осуществимо?» А я сказал: «Нет, конечно, с технической стороны это возможно, но подумайте сами, подделать значительную работу старого мастера, ну кто способен на такое?»
Тут Креббс широко улыбнулся, подался вперед и похлопал меня по руке.
— Но потом я нашел вас.
— Вы решили, что я смогу сделать это, опираясь только на обложки журналов и рекламу?
— Конечно же нет. То есть я интересовался вашими работами, но лишь когда Марк прислал мне эти полотна, портрет какой-то кинозвезды в виде Марии Австрийской и недоконченного «Вакха и пьяниц», я понял, что у вас все получится. Когда Марк рассказал, что вам под воздействием какого-то наркотика грезится, будто вы Веласкес, это прозвучало безумием, бредом, однако картины были у меня перед глазами. Поэтому я связался со своими знакомыми и, как говорите вы, американцы, скрепил сделку и получил всю необходимую поддержку.
— Значит, вот почему Марк без вопросов выложил мне десять тысяч за недоконченную копию.
— Всего десять? А с меня он содрал за нее тридцать пять, — рассмеялся Кребс. — Впрочем, она того стоила. И разумеется, это не копия в прямом смысле. Вы воссоздали картину как Веласкес, хотя я даже не стану притворяться, будто понимаю, как это могло быть.
— Тут вы не одиноки.
— Да, однако в данном случае как и почему не имеет значения. — Он хлопнул руками, заканчивая эту тему. — Итак — я описал вам наших хозяев. Вскоре вы сами с ними познакомитесь. — Допив вино, Креббс промокнул салфеткой губы и бросил ее на тарелку. — Нам нужно начинать готовиться. Примите душ, побрейтесь, наденьте лучший костюм. Вам ничего не нужно? Обувь, сорочка, галстук?
— Нет, все в порядке. Значит, это будет что-то вроде доклада о проделанной работе?
— Не совсем. Эти люди хотят лично убедиться в существовании Чарлза Уилмота. Они хотят увидеть тело.
Через час Франко отвез нас с Креббсом в гостиницу рядом с аэропортом Барахас, мы все трое были одеты как на похороны какой-то важной персоны, возможно, главы государства. Мы поднялись на верхний этаж и прошли мимо целого взвода джентльменов в темных костюмах, которые проверили, что мы не несем ничего смертоносного, вежливо, но досконально, после чего мы вошли в номер люкс. Там сидели трое, один азиат, другой — похожий на француза или итальянца, и еще один лысый тип с ледяными глазами и высокими скулами славянина. Меня не представили, никто не называл никаких имен. Говорил по большей части «француз», разговор велся по-английски. Я сидел сбоку, в стороне от основного действа, которое разворачивалось вокруг тикового стола в центре гостиной. Я старался не слушать, но все же понял, что речь идет об определенных произведениях искусства, вращающихся на черном рынке. Минут через двадцать Креббс знаком пригласил меня к столу.
Все трое посмотрели на меня, но, как и следовало ожидать, учитывая то, чем эти люди зарабатывают на жизнь, их лица остались совершенно непроницаемыми: так смотрят на вид, открывающийся из иллюминатора самолета. Затем «француз» сказал:
— Значит, вы художник. Мы о вас наслышаны.
— Благодарю вас, — сказал я.
— В таком случае давайте посмотрим, на что вы способны. Нарисуйте меня.
— Прошу прощения? — не понял я.
— Я хочу, чтобы вы нарисовали мой портрет. Вот, возьмите!
Он пододвинул лист плотной бумаги для рисования размером десять на четырнадцать дюймов, правильно предположив, что принадлежности для рисования у меня с собой.
