Ларс Кеплер - Гипнотизер
— Избежать понимания того, в каком положении он находится? — с внезапным интересом спросил Ронни Йоханссон.
— Да, или, точнее, нет… преступников там нет, — ответил я. — Преступников заменяют чем угодно, часто зверями.
За столом стало тихо.
Я увидел, как Анника, которая до сих пор как будто испытывала неловкость за меня, спокойно улыбнулась.
— Так действительно может быть? — почти шепотом спросил Йоханссон.
— Насколько отчетлива эта модель? — спросил Меларстедт.
— Она ясно прослеживается, но еще не подтверждена, — пояснил я.
— А в других странах такие исследования проводятся? — поинтересовался Меларстедт.
— Нет, — неожиданно ответил Йоханссон.
— Скажите, — вмешался Хольстейн, — если сейчас прекратить работу, как по-вашему, пациент сможет найти новую защиту в гипнозе?
— Можно ли пойти дальше? — спросил Меларстедт.
Я почувствовал, что у меня горят щеки, тихо кашлянул и ответил:
— Я думаю, что при более глубоком гипнозе можно опуститься ниже уровня образов.
— А как же пациенты?
— Я тоже про них подумал, — сказал Меларстедт Аннике.
— Все это, конечно, чертовски заманчиво, — сказал Хольстейн. — Но я хочу гарантий… Никаких психозов, никаких самоубийств.
— Да, но…
— Вы можете обещать, что ничего подобного не будет? — перебил он.
Франк Паульссон созерцал этикетку на бутылке воды. Хольстейн посматривал на часы, у него был утомленный вид.
— Моя главная цель — помочь пациентам, — сказал я.
— А исследование?
— Оно…
Я откашлялся и тихо произнес:
— Оно все же побочный продукт. Так я понимаю.
Сидевшие за столом переглянулись.
— Хороший ответ, — подал голос Франк Паульссон. — Я полностью поддерживаю Эрика Барка.
— Я все равно беспокоюсь за пациентов, — возразил Хольстейн.
— Здесь все есть. — Паульссон указал на сборник материалов. — Здесь Барк подробно описал, как меняется состояние пациентов. Выглядит более чем многообещающе.
— Это настолько необычное лечение, настолько смелое… Мы должны быть уверены, что сможем отстоять его, если что-то пойдет не так.
— Такого не должно случиться, — сказал я. По спине побежали мурашки.
— Эрик, сегодня пятница, все хотят домой, — заключила Анника. — Я думаю, вы можете рассчитывать на возобновление финансирования.
Остальные согласно кивнули; Ронни Йоханссон откинулся назад и хлопнул в ладоши.
Когда я пришел домой, Симоне стояла в просторной кухне. Она выкладывала на стол продукты из четырех пакетов: спаржа, свежий майоран, цыпленок, лимон и жасминовый рис. Увидев меня, она рассмеялась.
— Что такое? — спросил я.
Симоне покачала головой и сказала, улыбаясь до ушей:
— Видел бы ты себя.
— А что?
— Ты похож на мальчишку на рождественском утреннике.
— Что, настолько заметно?
— Беньямин! — позвала она.
Беньямин пришел на кухню, держа в руках футляр с лекарствами. Симоне постаралась скрыть улыбку и показала на меня:
— Посмотри на папу. Какой он?
— Как будто радуется.
— А я и радуюсь, малыш. Радуюсь.
— Уже придумали лекарства? — спросил он.
— Лекарства?
— Ну чтобы я выздоровел, чтобы мне больше не надо было делать уколы, — объяснил он.
Я взял его на руки, обнял и объяснил, что лекарства еще не придумали, но я надеюсь, что скоро придумают. Надеюсь на это больше, чем на что-либо еще.
— Ладно, — сказал он.
Я спустил его на пол и увидел задумчивое лицо Симоне.
Беньямин потянул меня за штанину.
— Почему? — спросил он.
Я не понял.
— Почему ты так радуешься?
— Просто из-за денег, — сдержанно ответил я. — Мне дали деньги на исследование.
— Давид говорит, что ты колдун.
— Я не колдун. Я гипнотизирую людей, чтобы помочь им, когда им грустно и страшно.
— Художников? — спросил он.
Я засмеялся. У Симоне стал изумленный вид.
— Почему художников? — удивилась она.
— Ну ты же говорила по телефону, что они боятся.
— Правда?
— Да, сегодня, я слышал.
— Точно-точно, говорила. Художники боятся и нервничают, когда показывают свои картины, — объяснила она.
— Кстати, как там то помещение возле Берцелий-парка? — спросил я.
— На Арсенальсгатан.
— Ты его сегодня смотрела?
Симоне медленно кивнула:
— Хорошее. Завтра подпишу договор.
— Почему же ты ничего не сказала? Поздравляю, Сиксан!
Она засмеялась:
— Я точно знаю, какая у меня будет первая выставка. Девушка, которая училась в высшей школе искусств в Бергене, она совершенно поразительная, делает огромные…
Симоне замолчала — в дверь позвонили. Она попыталась рассмотреть звонящего через кухонное окно, а потом пошла открывать. Я вышел следом и через темную прихожую увидел ее в дверном проеме, залитом дневным светом. Когда я подошел, Симоне выглядывала на улицу.
— Кто там? — спросил я.
— Никого. За дверью никого не было.
Я поглядел через кусты на улицу.
— Что это? — вдруг спросила она.
На лестнице перед дверью лежала палка с ручкой на одном конце и круглой деревянной пластинкой на другом.
— Странно, — сказал я и поднял старинную вещь.
— А для чего она?
— Я думаю, это вроде розги. Раньше такими наказывали детей.
Подошло время сеанса. Через десять минут соберутся участники группы. Шестеро постоянных и одна новенькая, Эва Блау. Надевая медицинский халат, я всегда испытывал головокружительное ликование, как перед выходом на сцену. Словно я сейчас поднимусь на эстраду, в свет рампы. Чувство это не имело ничего общего с тщеславием. Меня приводило в восторг сознание того, что я способен передавать другим суть своего профессионального искусства.
Я взял блокнот и просмотрел записи, сделанные на предыдущем сеансе, когда Марек Семиович рассказывал о большом деревянном доме в кантоне Зеница-Добой.
После этого я погружал Марека в более глубокий гипноз. Он успокоился и подробно описал подвал с цементным полом, где его принуждали бить током друзей и дальних родственников. Но вдруг Марек повернулся, сломал сценарий, перестал слушаться моих указаний и стал самостоятельно искать выход из гипноза. Я понимал, что двигаться надо небольшими шагами, поэтому решил сегодня оставить Марека в покое. Пусть начинает Шарлотте, а потом, может быть, я сделаю первую попытку поработать с новенькой, Эвой Блау.
Комната для гипноза должна была производить нейтральное, успокаивающее впечатление. Шторы неопределенно-желтого цвета, серый пол, мебель простая, но удобная, стулья и стол из березы, солнечно-светлого дерева с коричневыми пятнышками. Под стулом лежала забытая кем-то голубая бахила. На стенах ничего, кроме нескольких литографий невнятного цвета.
Я расположил стулья полукругом и установил штатив подальше.
Исследование придавало мне энергии. Мне было интересно, к каким открытиям оно приведет, и в то же время я убеждался, что эта новая форма терапии лучше всего, что я применял раньше. При лечении травм значение коллектива оказалось колоссальным. Одиночество, изоляция сменились общим процессом излечения.
Я быстро укрепил камеру на штативе, подсоединил провод, поставил новую пленку, отъюстировал, отрегулировал объектив по спинке стула, навел резкость и снова отрегулировал объектив. Тут вошла одна из моих пациенток. Сибель. Я предположил, что она несколько часов простояла возле больницы, ожидая, когда комнату откроют и начнется сеанс. Сибель села на один из стульев; из ее горла послышались странные булькающие звуки, словно она что-то глотала. С недовольной улыбкой поправила большой парик в светлых локонах, который она обычно надевала на наши встречи, и напряженно вздохнула.
Вошла Шарлотте Седершёльд. На ней был синий тренч с широким поясом, туго завязанным на тонкой талии. Шарлотте сняла шапку, и вокруг лица рассыпались густые каштановые волосы. Она, как всегда, была невыразимо печальна и прекрасна.
Я открыл окно и почувствовал, как по лицу струится свежий нежный весенний ветер.
Когда я повернулся, в кабинет вошел Юсси Перссон.
— Доктор, — сказал он протяжно. Норрландец.
Мы пожали друг другу руки, потом он пошел здороваться с Сибель. Хлопнул себя по пивному брюшку и сказал что-то, от чего та покраснела и захихикала. Они тихо болтали, пока входили остальные участники группы, Лидия, Пьер и Марек — он, как обычно, немного опоздал.
Я стоял и спокойно ждал, когда они почувствуют себя готовыми к занятию. Моих пациентов объединяло одно: все они пережили насилие, травму. Это насилие так повлияло на их психику, что они, чтобы выжить, скрывали его от самих себя. Никто из них так и не понял до конца, что с ним произошло. Они сознавали только, что в их прошлом есть что-то ужасное, искорежившее их жизнь.
