Жан-Кристоф Гранже - Кайкен
— Чего она хотела на самом деле?
— Не знаю. Она сдвинулась на Японии. Хотела прожить оставшиеся ей недели со мной и детьми. Говорила про ками…
— Она что, стала синтоисткой?
— Говорю же тебе, не знаю! — Наоко неожиданно повысила голос: — Кто вообще может знать, о чем думает человек, обреченный на смерть? — Она снова понизила голос почти до шепота: — Наверное, она нашла утешение в восточной мистике, в дзенской безмятежности… Только все это глупости. Япония — отрава жизни.
Эти слова больно укололи Оливье, хотя он понимал, что она имеет в виду. Запад привык смотреть на архипелаг как на своего рода отдушину. Вместо того чтобы решать свои проблемы, он предпочитал мечтать о некоем Эдеме, идеальном обществе, проникнутом идеями покоя и умиротворения. Он сам был первой жертвой подобного отношения к Японии.
— Вернемся к убийце, — строго сказал он. — Ты все-таки видела ее. Во что она была одета?
— Во что-то черное. Я тебе уже говорила. По-моему, в черное. Но точно я не знаю…
— Сколько ей лет?
— Ты что, издеваешься? Все это произошло за какую-то секунду. Я видела, как тело Сандрины развалилось пополам. Видела кровь. И тогда я… Я отвернулась и прыгнула в окно. Мне…
Голос ее сорвался. Она всхлипнула. Из глаз выкатилось несколько слезинок — любая западная женщина на ее месте рыдала бы взахлеб.
— Тебе надо поспать, — мягко произнес Пассан, подойдя ближе к кровати. — Завтра поговорим. Но мы с самого начала ошибались, понимаешь? Я был уверен, что кто-то затаил зло на меня, именно на меня. Гийар или еще какая сволочь. Но теперь у меня впечатление, что вся эта история связана с тобой. Это японская история.
Наоко вытаращила глаза:
— Если чокнутая убийца одевается в кимоно, это еще не значит, что…
Пассан достал из кармана айфон и показал ей снимок, сделанный на месте преступления.
— На стене была надпись. Что это значит по-японски?
Наоко отшатнулась. Он видел, как она силится и не может сглотнуть. Ее словно парализовало. Лицо из белого стало желтоватым и снова напомнило ему деревянную маску театра Но.
— Отвечай! — настойчиво потребовал Пассан.
Она прикусила губу и обожгла его гневным взглядом. И как всегда, Оливье поразила красота ее монголоидных глаз. Из-за их узкого разреза иногда казалось, что Наоко чуть косит. Ее взгляд соединял в себе несоединимое: едкую жестокость и нежность, и эта нежность, рождавшаяся из крохотной асимметрии зрачков, смягчала все вокруг, обволакивала Пассана и ласкала его душу…
— «Это мое», — прошептала Наоко.
— Это мое что? — не понял он.
— По-японски в предложениях такого типа нет признаков рода и числа. Оно может означать: «он мой», или «она моя», или «они мои»…
— А алфавит какой? Кандзи или хирагана?
— Оба.
— А другого нет?
— Катаканы? Нет. В надписи нет ничего, что указывало бы на связь с заграницей.
Японцы изобрели третий алфавит, чтобы отображать звуки и названия, заимствованные у других народов. Это само по себе могло служить яркой иллюстрацией японского духа.
— А стиль? Уважительный? Нейтральный? Грубый?
— Грубый.
Он еще спрашивает!
— Посмотри повнимательней. Может, есть хоть что-то, какая-нибудь зацепка, которая подскажет, где искать автора.
— Нет, ничего нет.
— Что она имеет в виду, черт побери? — Не выдержав, Пассан угрожающе взмахнул мобильником.
Наоко опустила веки. Она часто моргала.
— Я не знаю, — тусклым голосом произнесла она. — Может, кимоно. Они выглядели роскошными. Может, Сандрина их украла…
— Ты что, смеешься?
Наоко молча смотрела на него. Ее глаза больше не выражали ничего — ни страха, ни гнева. Он вспомнил про так называемую непроницаемость азиатских лиц. И сам себя обругал. Он десять лет прожил с японкой и позволяет себе допускать, пусть мысленно, подобную чушь. Выходит, он так ничему и не научился? И уже никогда не научится.
— «Это мое», — повторил он медленно, словно пережевывал корку. — Что же это все-таки значит? А здесь не может быть связи с твоим прошлым? С твоими родителями, японскими друзьями?
— Ты что, рехнулся?
— Должен же быть какой-то ключ. Подумай! Вспомни! Я пока не вижу, с какой еще стороны к этому подступиться.
— Бред. Этот человек убил нашу собаку. Убил Сандрину. Этот псих орудовал мечом в Париже. Прости, но среди моих японских знакомых таких уродов нет.
Он нехотя кивнул. Да, эта гипотеза выглядела маловероятной. Снова решив действовать лаской, он присел на край кровати, осторожно взял женщину за руку. Наоко ее не вырвала. Дурной знак…
— Я еду в Токио, — категорично заявила она.
— Прекрасно. Отдохнешь. Тебе…
— Ты не понял. Я уезжаю насовсем. Хватит с меня.
До Пассана вдруг дошло, что подсознательно он всегда боялся услышать от нее эти слова.
— А как же… — пробормотал он. — Как же дети?
— Обсудим. Пока поедут со мной.
Ему хотелось ответить ей языком полицейского: «Пока ты не имеешь права покидать территорию Франции. Ты — главный свидетель в деле об убийстве». Или языком зануды-мужа: «Пусть это урегулируют наши адвокаты». Но вместо всего этого он просто сказал:
— Поспи. Завтра обо всем поговорим.
— Где вы сегодня собираетесь ночевать?
Она застала его врасплох. Об этом он еще не думал.
— В отеле. Не волнуйся.
А что еще он мог ей ответить? Ему приходилось следить за собой, чтобы не сорваться на крик и не потерять способность здраво рассуждать. Он чувствовал, как мозг заволакивает густым туманом. Токио. Дети. Первобытный страх…
Первым делом надо разобраться с этим убийством. А потом не дать ей уехать.
Один кошмар за другим.
— Ну ладно, — тихо сказал он. — Я пошел. Досталось тебе сегодня.
Он поднялся, взял ее за руку, чтобы поцеловать. Когда он наклонился к ней, его охватило чувство, будто ему на шею обрушился нож гильотины.
68
— Майор Пассан?
К нему приближалась молодая женщина в светло-зеленом халате и брюках. Она была бледной, с лицом почти того же цвета, что ее медицинская роба, длинным и остроносым, с глазами навыкате. На лоб спадали непослушные завитки волос, напоминавшие вырванные из земли корни растений.
— Брижит Девез. Я оперировала вашу жену.
— А я как раз вас искал, — поспешно солгал Пассан, пожав ей руку.
— За жену не беспокойтесь, — сразу предупредила она. — Рана поверхностная.
— Но она ведь упала…
— Крыша машины смягчила удар. Ей здорово повезло.
Он поблагодарил и бросил взгляд на часы. 18:30. Сеанс в кинотеатре уже закончился. Надо позвонить Фифи, найти отель, вернуться к подобию нормальной жизни.
— Что в точности произошло с вашей женой? — спросила врач, озабоченно разглядывая его обожженное лицо. — Такое впечатление, будто спину ей рассекли чем-то острым. Каким-то лезвием, что ли. Я спрашивала, но из ее объяснений так ничего и не поняла.
Так, пора опять призвать на помощь язык полицейского: «Вопросы здесь задаю я». Вместо этого он улыбнулся, решив, что не стоит лезть в бутылку.
— Следствие только началось. Пока что я знаю не больше вашего. — Новый взгляд на часы. — Извините, меня дети ждут.
Не дожидаясь дальнейших вопросов, он толкнул дверь и вышел на лестницу. И сразу набрал номер Фифи.
— У вас все в порядке?
— Все ништяк.
— Что смотрели?
— «Кунг-фу панда — два».
— Интересно? — рассеянно спросил Пассан.
— Чуть не оглох.
А ведь панк, помешанный на неоклассическом металле, хард-коре и индастриале, привык к громкой музыке.
— Как там Наоко?
— С учетом обстоятельств, ничего. Насчет Сандрины новости есть?
— Нет пока. Но Заккари уже вкалывает.
— Прокурора предупредили?
— Наверное.
— Кому поручили вести следствие? Уголовке?
— Да пока неясно. Первые материалы собирает отдел уголовных расследований Сен-Дени.
— Черт, это наше дело!
— Не кипятись. Тебя вроде как временно отстранили. И вообще ты еще лежишь в больнице. Все, что ты сейчас можешь сделать, — это подать жалобу на неизвестное лицо в комиссариат Пантена.
Фифи был прав. Но кое-какие возможности у Пассана еще оставались. Например, позвонить прокурору, связаться с Лефевром… В общем, разворошить муравейник. А главное, извернуться, но добиться, чтобы вести следствие поручили ему.
— Тебя Кальвини вызывал.
— Зачем?
— Без понятия. Завтра. С утра пораньше.
— В воскресенье?
— Он дома будет. Мне дали адрес. Я тебе его эсэмэской вышлю.
Оливье дошел до своей машины. Это приглашение не сулило ему ничего хорошего.
— Что новенького насчет Гийара?
— Не в курсах.
— Разузнай. А насчет Леви?
— А что там может быть? Испарился мужик, только его и видели.
