Родни Стоун - Крики в ночи
Никаких следов в подвале. Никакой обуви.
Мы вышли наверх и направились к пристройкам, находившимся с другой стороны двора. Некоторые из них когда-то были конюшнями, затем их перестроили в примитивные гаражи. Повсюду виднелись масляные подтеки, но на стенах все еще висели конские сбруи с именами лошадей: Ча-Ча, Руж, Бель. Ле Брев осмотрел все детально и приказал своим людям составить список вещей, которые недавно находились в употреблении или казались более или менее новыми: дезинфицирующая аэрозоль, большой флакон гербицида, серебряная блестящая вилка, на которой еще сохранилась этикетка.
— Я спрошу Шалендара, зачем он все это купил.
Но главного мы не достигли, детей не нашли. Передо мной вставала стена беспросветного отчаяния, от которого становилось не по себе.
Эмма придерживалась моей позиции.
— Ты все так же уверен?.. — прошептала она.
— Уверен.
Она сжала мою руку:
— Тогда скажи им, чтобы продолжали.
Я видел, что Ле Брев по-прежнему наблюдает за нами, стоя чуть позади своих людей, пока они открывали двери — все помещения не запирались.
— Полицейская работа на девять десятых состоит из рутины, — вздохнул он. — Проверять. Записывать. А это все требует времени.
Эмма согласно кивнула, и на его лице отразилось что-то вроде благодарности. Инспектор выкрикивал дальнейшие команды:
— Давайте ребята, надо довести все до конца! — Он обернулся и объяснил мне. — Я их подбадриваю.
Они забирались на крыши зданий, где кровля могла их выдержать, и шарили палками в колодце, который обнаружили в дальнем конце двора. Он был забит кирпичом и всяким старьем, должно быть, использовался некогда как выгребная яма.
Де Брева это не устроило.
— Спуститесь вниз и вытащите все, что там есть, — скомандовал он.
Им потребовалось несколько часов, чтобы добраться до дна колодца. Они ругались, но продолжали копать, извлекая на поверхность строительный мусор, сохранившийся со времен возведения дома и переложенный всякой всячиной: кожаными футлярами, почерневшими от воды, проржавевшими кусками железа, велосипедными колесами, пружинами от кровати, какими-то осями, дырявыми ночными горшками, разными деревяшками, рассыпающейся тканью, побелевшими и иссохшими бычьими костями. Были там еще череп кота, сломанная винтовка, одно золоченое кольцо, как оказалось, от карниза, маслобойка, заводной ключик, части сломанной газонокосилки.
Все это они разложили на сухой земле, будто археологические находки — все со своими бирками и все занесено в опись.
Ле Брев приказал принести мощные фонари, так как уже сгущались сумерки.
— Продолжайте, — попросила Эмма.
Он попросил вернуться чету Шалендаров. Супруги, женщина в черном и старик в потрепанном сером костюме, переминались с ноги на ногу и нервно сжимали руки, с опаской глядя на маленького делового инспектора.
— Когда проснется старая госпожа? — поинтересовался он.
— С минуту на минуту, месье. Когда станет совсем темно.
Казалось, что мадам Сульт предпочитает жить в сумеречном мире, где никогда не наступает день, и бодрствует только в то время, когда ей не приходится взирать на белый свет.
— Так она еще спит?
— Да, месье.
— Хорошо. Побудьте возле нее. Дайте мне знать, когда она откроет глаза.
Мадам Шалендар состроила гримасу и, хромая, удалилась, опираясь на руку супруга. Неразговорчивая, замкнутая пара.
Наконец Эмма сказала:
— Никаких результатов. Я не чувствую их присутствия, не вижу ни одного намека на него.
— И никакой обуви мы не нашли, — подхватил Ле Брев.
— Обувь легко спрятать, — ответила Эмма.
— Или закопать. Как тела, — добавил я.
— О, Джим, не говори так! — Лицо Эммы побелело. — Пойдем отсюда, — она потянула меня за рукав, — это место действует мне на нервы.
Но я воспротивился:
— Никуда не уйду, пока не обыщем все закоулки.
Ле Брев тоже склонялся к этому. Его отряд устал, и двоим надо было возвращаться на ночное дежурство у ворот, но он упрямо настаивал на продолжении поисков.
— Ле Брев не сдастся, — заявил он, — пока мы все не осмотрим.
Впервые за все время мне захотелось обнять его, но оставшиеся пристройки дали нам не больше, чем колодец. В сарае с садовым инвентарем мы нашли старый велосипед, полностью заржавевший, и разные инструменты, брошенные здесь на растерзание времени. Шалендар объяснил, что сейчас у них нет сада — с тех пор, как мадам перестала выходить на улицу, примерно двадцать лет назад.
— Вы хотите сказать, что мадам Сульт не покидала дома все это время?
— Да, все эти двадцать лет.
Сараи, оставшиеся от старой фермы, приспособили под склады, а точнее, свалку всякого барахла. Мы заглядывали в эти заброшенные сараи, люди Ле Брева залезали на стропила. Они по кирпичику разобрали несколько печей для сжигания отходов, но этими печами не пользовались уже долгое время. Даже на старых прессах для отжимки оливок и винограда не сохранилось следов прошлых урожаев. Все место казалось запущенным, покинутым и мертвым, и даже ряд навесов, которые мы обследовали последними, не дал нам ничего, кроме пуговицы, позеленевшей от плесени, которая в свое время украшала какую-нибудь шинель.
Ле Брев повертел пуговицу в руках.
— Здесь были немцы? — спросил он старого Шалендара.
Эмма перевела мне:
— Он говорит, что во время войны его не было в этих краях. Он жил в Тулузе. Но думает, что сюда они не дошли.
Ле Брев отбросил ее в сторону и посветил фонарем по крыше. Его заместитель Констан сообщил, что люди устали.
— Согласен, согласен.
Он, словно Наполеон, больше заботился о своих войсках, чем о себе, и мы видели, что его тщеславие было уязвлено. Он выставил подбородок и посмотрел на меня.
— Завтра мы начнем прочесывать лес.
Они собрали инструменты и побрели назад к машинам. Во всем доме горела единственная лампочка в коридоре, ведущем в комнату мадам Сульт, но мы решили не возвращаться туда. Что-то в этой старой женщине, в ее безрадостной комнате заставило нас отдать предпочтение свежему ночному воздуху, где цокали цикады и мотыльки слетались на свет фонарей.
На ступеньках около входа в дом Ле Брев остановился. Перед ним выстроилась кавалькада машин.
— Вы не станете ждать, пока она проснется? — спросил я.
Он повернул свое упрямое лицо ко мне. Я всмотрелся в белки его глаз. Напуган. Он мог бы подождать сам или попросить Клеррара, в надежде извлечь из бормотания старухи что-то членораздельное; но в его глазах я видел страх, уязвимость, которую замечал и раньше. Он явно чего-то боялся.
— Не думаю, что это поможет. Неужели вы думаете, что она расскажет о мужчине с ножом?
— Можно спросить, куда делась обувь.
Эмма снова начала сомневаться во мне и вернулась на сторону Ле Брева. Он плотно сжал губы.
— Я вернусь завтра. Сегодня мы уже ничего не найдем…
— Вы не верите мне, инспектор, да?
— Я знаю только то, что вы мне сказали, месье. Завтра мы закончим с этим.
Он слегка кивнул, показывая, что с этим вопросом все, и оставил меня наедине с Эммой. Я быстро принял решение.
— Дорогая, возвращайся с ним, — попросил я. — Я хочу остаться. Если здесь есть что найти, я найду это во что бы то ни стало, раз уж я нахожусь во владениях Сультов.
— Нет, Джим, — голос Эммы дрожал. — Это опасно, не делай этого, пожалуйста, — умоляла она.
— Опасно?
Я крикнул полицейским, что остаюсь.
Ле Брев и Клеррар обернулись.
— Мы готовы к отъезду, месье.
— А я нет.
В темноте сверкнули ровные зубы инспектора.
— Вы что, хотите остаться здесь на ночь?
— Именно это я и собираюсь сделать, инспектор.
Он направился ко мне, а я смотрел на усталые лица его полицейских, которые выглядывали из микроавтобуса. Там же стоял и старый Шалендар, провожавший нас.
— Не думаю, что у вас есть на это разрешение мадам Сульт, — язвительно бросил он.
— У меня и прошлой ночью его не было, только возражала не она, а ваши крепыши.
Он натянуто рассмеялся:
— Они выполняют приказы.
— Хорошо. Я останусь здесь до тех пор, пока старая леди не проснется.
— Не надо, Джим. — Эмма тянула меня за рукав. — Давай уедем отсюда. Ну, пожалуйста.
— Я остаюсь, дорогая, — настаивал я.
— Месье, здесь нет кровати. И еды, — вмешался Шалендар, но он вроде не возражал.
— Уверен, что кофе найдется, — заметил я.
Он уставился на меня, затем его лицо растянулось в некое подобие улыбки, будто я здорово пошутил. Но Ле Брев не находил в этом ничего забавного:
— Не глупите, вы, без сомнения, устали. И расстроены. Я понимаю вас, но оставить вас здесь, месье, не могу.
Он протянул приглашающим жестом руку.
— Нет. — Я прирос к месту, где стоял.
