Родни Стоун - Крики в ночи
— Да, я же говорил вам. Он разговаривал со старухой, а затем бросился за мной.
— Месье, я не могу поверить в это, — он продолжал пялиться на меня, — это невероятно.
— Это ужасно, — прошептала Эмма не столько мне, сколько себе.
— Посмотрим, — пробормотал инспектор.
Маленький караван машин начал свое восхождение среди мрачных, неприветливых гор. Эмма смотрела на виноградники, ступеньками уходившие вверх, и на еле заметную дорожную колею. Мотор натужно ревел, мы с трудом пробирались вверх по долине, которая вела непосредственно в Гурдон, в страну пыли и ящериц.
Ле Брев бросил через плечо:
— Это нехорошие места.
— Знаю. Особенно если вспомнить войну.
Эмма взглянула на меня. Я помог ей надеть жакет, так как становилось прохладно.
— Я видел табличку в церкви.
— А… — Он запустил руку в жесткие, как проволока, волосы. — Это были плохие времена.
— Особенно для Сультов.
Мы въехали на площадь в Гурдон, повелительно сигналя. Несколько одиноких прохожих, пара машин в тени домов, женщины в темных дверных проемах, с вялыми лицами наблюдающие за нами. Мы увидели шпиль церквушки, где я побывал с Эстель. Она возвышалась, как римский собор Святого Петра среди окрестных домов; шрамы, оставшиеся от войны, все еще были заметны на стенах и шпиле храма. Затем мы выехали из деревни и попали в лунный пейзаж, состоящий из каменных стен и каменных долин, дома кончились, и началась ограда владений Сультов.
Ле Брев оживился. Он кивнул на окно:
— Кому захочется жить здесь? Это же кладбище.
— Вы это мне говорите?
Он опять принялся за свои подковырки, развернувшись лицом к нам.
— Хорошо. Я скажу вам, друг мой. Представьте себе, что вы живете здесь, потому что выжили из ума. Вы стары, богаты и не в своем уме и скрываетесь в этой коробке, потому что вы изгой. Логично, не так ли?
— И платите полиции, чтобы она вас охраняла? Натягивала мешки людям на голову?
Опять эта скользкая, едкая улыбка.
— Конечно. Почему нет?
Мы подъехали к большим заржавевшим воротам с домиками-близнецами за ними. Должно быть, Ле Брев предупредил охранников, и они ждали нас. Дежурный жандарм в форме отдал честь и поспешил открыть ворота. По тому, как легко открылись железные створки, было очевидно, что машины проходили через ворота не так уж редко. Я похлопал Ле Брева по плечу:
— В прошлый раз, когда я был здесь, ваши мальчики пытались задушить меня.
— Очень сожалею об этом одеяле, месье. У них был приказ действовать скрытно.
Теперь мы ехали по дороге, которая заворачивала к дому, по ее обочине я пробирался прошлой ночью. Мысль о возвращении сюда взволновала меня, и я не чувствовал боли в руке в надежде и страхе, что наконец узнаю, что же случилось с детьми. Ле Брев, казалось понял мое настроение и помахал ордером, который получил, как он сказал, в префектуре.
— Им придется дать нам обыскать усадьбу.
Мы увидели облезшие колонны дома. Машины остановились у крыльца. Люди Ле Брева стали окружать особняк, как будто Ле Брев ожидал, что таинственный незнакомец вот-вот выбежит навстречу. Но дом оставался молчаливым и угрюмым. Я заметил, что жалюзи на нижнем этаже открыты, но занавески мешали заглянуть внутрь.
Ле Брев поднялся по ступенькам, которые, к моему удивлению, оказались деревянными. Во всех постройках чувствовалось что-то временное, портик со ступеньками и колоннами был словно прилеплен к дому, и это придавало зданию дешевый вид. Я опять подумал о том, почему эта старая женщина, когда еще была в здравом уме, выбрала именно его. Усилия, потраченные на то, чтобы он выглядел шикарным, этот особняк, который терялся в пристройках и строительных лесах, тоже, должно быть, оказались лишь иллюзией, притворством.
Инспектор позвонил, и звонок эхом отозвался в холле, в той части дома, где мне не удалось побывать.
— Мы пойдем из комнаты в комнату, — распорядился он, когда его люди выгрузили инструменты.
Женщина, которая открыла дверь, была одета во вдовью черную одежду и домашние тапочки без задников. Ее лицо походило на те лица, что мы видели на площади в деревне, — вялое, подозрительное крестьянское лицо, лишенное всякого выражения.
— Полиция, — объяснил Ле Брев. — У меня есть все ордера. Я хотел бы видеть мадам Сульт.
Она уставилась на нас: Ле Брев в щегольском светло-голубом костюме, крупный Констан с записной книжкой, медлительный болезненный Клеррар, Эмма и я.
— Это невозможно. Она спит, — резко ответила она. — Она всегда спит днем.
— И просыпается ночью, — добавил я.
— Это не важно. — Ле Брев надулся и выпятил грудь. — Я должен видеть ее. Проводите меня в ее комнату.
Женщина пожала плечами.
— Вы сиделка? — спросила Эмма.
— Я присматриваю за ней по мере необходимости.
Мы прошли через холл, который знавал времена и получше. Когда-то здесь находился вход в фермерский дом, а затем его, видимо, перестроили и расширили. Наверху, над полированной деревянной лестницей, висела пыльная люстра ручной работы. С обеих сторон нависали арки, которые вели в крылья, но интерьер казался серым и пустым. Наши шаги гулко раздавались на мозаичном полу с классическим рисунком: полурыбы-полукони и эльфы. А может, это изображены какие-нибудь богини. Мне было все равно, хотелось поскорее покончить с этим делом.
— Где она? — обратился Ле Брев к сопровождавшей нас женщине.
Та показала на коридор, в который я проник с другого конца, и мы двинулись по нему этакой процессией во главе с Ле Бревом. Когда мы завернули за угол и направились к комнате, где лежала старуха, я увидел, как задергались ноздри у инспектора. Опять ударил в нос тот запах, но не настолько сильный, как во время моего ночного визита, а более приглушенный, забитый моющими и дезинфицирующими средствами. Запах далеко не тот, который обрушился на меня.
— Здесь? — он указал на дверь, в которую я вошел ночью.
Женщина запротестовала:
— Но мадам спит.
— Это не важно, — отмахнулся он и резко повернул ручку. Мы вошли.
Кровать по-прежнему стояла в углу, старуха лежала под покрывалами, но простыни сменили и комнату вымыли. Постелены также свежие ковры, и исчез запах горелой бумаги. Испачканные пеплом доски пола заново отмыты и навощены. Комната представляла собой санитарно обработанный вариант той выгребной ямы, что я видел вчера, а старая женщина лежала очень тихо. Я слышал, как Эмма затаила дыхание.
Я прошел через комнату и уставился на кровать, на мгновение подумав, что, может, сюда подложили кого-то другого. Но нет, все то же старое лицо, с выступившими от старости голубыми венами, череп покрыт редкими волосами, огромные глазные яблоки прикрыты тонкими веками. Мадам Сульт лежала на спине, как статуя, охраняющая потолок, и только едва заметное колыхание груди говорило о том, что она жива.
Ле Брев встал, руки в боки.
— Ну?
— Вы не должны ее тревожить, — предупредила женщина.
— Заткнитесь. Где обувь?
— Какая обувь?
— Черт бы вас побрал, — взорвался я, — обувь моих детей!
Ее лицо было самым глупым лицом на свете, когда она ответила:
— Здесь нет никаких детей.
В полном отчаянии я стал исследовать комнату, выглядывая из окон, залезая в углы, осматривая единственное деревянное кресло, единственный комод, незажженный камин. Я постучал по трубам, и они гулко отозвались.
— Никаких детей? За последние три недели?
Она покачала головой:
— С тех пор как здесь живет мадам Сульт, детей здесь не было.
— Сколько здесь прислуги? — поинтересовалась Эмма.
— За мадам Сульт присматриваем только я и мой муж, да еще Лизетт из деревни, она прибирает здесь.
— На такой большой дом всего двое?
Я видел неприязнь на ее лице и хотел закричать во весь голос, что здесь что-то неладно. Наверняка. Точно.
— Да, мадам.
Она сплела руки, будто приготовилась сделать реверанс.
— И больше никого? Тогда зачем нужна охрана? — спросил я через Эмму.
— Она платит им. Хочет быть одна.
Эмма смотрела на голову на подушке, ей явно было не по себе. Она жалела старую женщину.
— Господи, помоги, — прошептала она.
Сиделка начала суетиться:
— Пожалуйста, вам нужно уходить.
— Только после того, как я обыщу этот дом сверху донизу, — настаивал Ле Брев.
Она развела безнадежно руками:
— Мадам никогда не позволит…
— У мадам нет выбора, — перебил ее Ле Брев. — Так, начинаем.
Начали мы с первого этажа. Это был большой дом, с четырьмя комнатами по каждую сторону от холла, явно нежилыми, обставленными старой мебелью. Кругом лежал слой пыли, кресла и стулья, обшитые выцветшим ситцем, хранились для радушной встречи гостей, которые здесь не появлялись никогда, но если бы они пришли, остались бы наедине с полными собраниями сочинений Золя, Бальзака и Мопассана или с часами из позолоченной бронзы на мраморных столиках. В комнатах царила атмосфера запустения, на стенах косо висели картины: пейзажи далеких гор, какие-то хижины в неизвестной местности. Что в целом поразило меня во всем доме — это то, как все разом пришло в упадок. Старая мебель некогда стоила больших денег: красное дерево столов, резная отделка шкафов, позолота рам грязных зеркал и потускневших часов, выцветшие ковры. Мы исследовали комнату за комнатой, люди Ле Брева простукивали стены, открывали все шкафы и коробки. Отовсюду на нас смотрела ушедшая жизнь, будто жизнь самой мадам Сульт остановилась двадцать или тридцать лет назад так же, как и часы в доме. Мы не наткнулись ни на одну современную вещь, ни на одно из произведений искусства, которое можно назвать современным; все комнаты походили на музейные, на усыпальницу прошлой жизни, и это прошлое было старым уже тогда, когда мадам Сульт была еще молодой матерью. Никаких личных принадлежностей: мы напрасно пытались найти какие-нибудь семейные альбомы, фотографии детей, игрушки или сувениры из молодой и более счастливой поры. Но ничего этого не нашли: только враждебный дом, неприязненно относившийся к непрошеным гостям, да еще пыль везде, как будто душа дома отлетела, оставив только кости прошлого. И в этом большом ветхом лабиринте жили всего трое людей: прислуга — чета по фамилии Шалендар — и сама мадам Сульт.
