Родни Стоун - Крики в ночи
Передние комнаты никакого интереса не представляли: полутемная мрачная библиотека, две гостиные, одна из которых, судя по всему, использовалась как столовая. С другой стороны комнаты выходили в задний двор и были почти пустыми: наполовину обставленная комната, которая когда-то могла использоваться как детская, гостиная, комната для игр, комната для шитья со швейной машинкой, ванная, бильярдная, зимний сад. Бильярдный стол покрыт грубым серым сукном, на котором остались следы от многочисленных кофейных чашек, кий сломан. Но везде жалюзи работали и голые лампочки зажигались.
Эмму передернуло:
— Ужасное место, какой-то склеп.
Но Ле Брев сновал повсюду с видом человека, который знает, что делает, отдавая короткие приказы своей маленькой армии в зеленой форме, и полицейские лезли во все уголки, рылись в старой одежде и вытряхивали содержимое ящиков.
— Не забывайте, что мы ищем доказательства того, что дети побывали здесь. Обувь или какие-нибудь другие предметы.
— Может, книги или игрушки. Маленькая плюшевая собачка, — добавил я.
Они продолжали поиски. Мы прочесали восемь комнат наверху. Ванная не работала, а пять спален пустовали. В остальных стояли незастеленные старомодные железные кровати с пружинными матрасами и умывальники с кувшинами. И опять, казалось, ничего здесь не изменилось со времен юности мадам. Наверное, все это осталось еще от поколения молодости родителей Марселя Сульта, где-то на стыке веков. Это чувство потерянного времени довлело над всем, как будто владельцы дома сдались, бросили все и ушли отсюда очень-очень давно.
В двух спальнях стояли шкафы, доверху набитые туалетами мадам Сульт: лисьими мехами и шляпами, шелковыми платьями для коктейлей и когда-то яркими халатами, и все они, как я понял, еще довоенных времен. Это был своеобразный музей воспоминаний, которые никто не тревожил годами, за исключением моли. От пыли мы расчихались и с облегчением решили вернуться на первый этаж, в то крыло, где все еще спала старая женщина. Мы прошли мимо ее комнаты и стали исследовать остальные, одну за одной. В самом конце коридора находилась кухня с высоким потолком, где я впервые почувствовал атмосферу упадка, ее наконец-то вымыли, и сейчас в ней стояли несколько кастрюль и сковородок, которыми недавно пользовались: пустая кастрюля с длинной ручкой для молока, кастрюля на плите с почти остывшим супом, грязные тарелки в мойке.
Эмма взяла грязную тарелку. На ее краях были остатки пищи, которые пахли мясом.
— Это что?
Женщина из деревни неохотно подошла к ней.
— Еда мадам.
— А это? — Элегантный пальчик Эммы указал на пищу на ободке тарелки. — Это похоже на детское пюре.
— Она ест, как ребенок. У мадам нет зубов. Мы готовим ей детскую пищу. Из мяса и картошки, и она ее немного сосет.
Остальные комнаты по обеим сторонам коридора выглядели так же убого. Некоторые были совершенно пусты, в остальных свален всякий хлам, чемоданы и ящики из прошлого — настоящая лавка старьевщика, и все это барахло полиция вытаскивала и разбрасывала по полу, в то время как мадам Шалендар пыталась слабо протестовать. И опять перед нами возникала история: сундучки для чая и различные коробочки, упакованные и завернутые в газеты, датированные 1945 годом.
— Почему она живет здесь? — спросил я.
— Мадам скрывается от людей.
— А что она делала до того, как заболела? — вступила в разговор Эмма.
— Она всегда была больной.
— Но не так же, как сейчас. Не всегда же в постели?
— Мадам давно ничего не делает. Она скорбит.
Комнаты Шалендаров находились на другой стороне: небольшая квартирка, в которой, по крайней мере, были какие-то признаки жизни: газеты и телевизор, дешевая, но современная мебель.
— Где ваш муж? — с вызовом произнес Ле Брев.
— Он поехал в деревню. Скоро вернется.
Когда он появился, люди Ле Брева взяли его под руки и привели в дом, как заключенного. Я сразу понял, что это не тот человек, что был в желтой маске. Он просто не мог быть им — невысокого роста крестьянин с простодушным лицом, в очках, с оттопыренными ушами, седыми волосами, лет за шестьдесят, весь какой-то поникший, как будто не в своем уме, и говорил он медленно и нерешительно.
Ле Брев накинулся на него:
— Не пытайтесь мне лгать. Кого вы приводили сюда?
Шалендар моргнул:
— Здесь никого не было.
— Не лгите мне! У нас есть доказательства.
Ле Брев гордо вышагивал по комнате, как петух. Шалендар тупо уставился на него:
— Не понимаю, месье.
— Не понимаешь, ты, идиот? Я посажу тебя под замок, пока не скажешь нам правды, — кричал Ле Брев. — Не играй со мной. Обувь детей. Две пары детской обуви. Мы знаем, что их видели здесь.
Выражение его круглого лица не изменилось:
— Не понимаю. Ваши полицейские стоят у ворот. Никто не приходил сюда.
Мы оставили Шалендаров одних, тупо уставившихся друг на друга, в тесной гостиной, где хоть тикали часы и порхала в клетке зеленая канарейка.
— 29 —
— Так, — сказал в конце концов Ле Брев. — Будем продолжать?
Он повернулся ко мне:
— Ну что, нет обуви? И психа с ножом тоже нет?
— Я видел и то, и другое.
— В таком состоянии всякое может померещиться… — он посмотрел на Эмму. — Что скажете, мадам?
Но я был не менее упрям, чем старый Шалендар.
— Послушайте, говорю вам, что я все это видел. Две пары обуви. Обувь моих детей.
Ле Брев аккуратно вытер руки о пестрый шелковый платок. Его люди выжидающе сгрудились рядом.
— Как насчет подвала? — спросила Эмма.
— Ну что ж, хорошо. Мы обыщем все пристройки и подвалы.
В полицейских машинах были припасены освежающие напитки, термосы с кофе и печенье, и мы сделали небольшой перерыв, перед тем как продолжить осмотр. Дом как-то давил на нас, душил, и даже Ле Брев, казалось, хотел глотнуть свежего воздуха. Он вышел и встал рядом со мной на деревянных ступеньках, как всегда, замкнутый и подозрительный. Эмма куда-то исчезла.
— Месье, должен вас предупредить, что я не отказался от своих подозрений.
— Говорю вам, что я видел здесь их обувь. Клянусь Богом.
Он пожал плечами и пробормотал:
— Говорить легко. Я все же найду основание, чтобы остановить поиски и отозвать людей.
Вернулась Эмма и включилась в разговор:
— Это будет глупо.
— Почему, мадам?
Я видел, что, несмотря на теплый воздух и накинутый поверх летнего платья жакет, ее пробирала дрожь.
— Не знаю. Просто предчувствие.
— Я полицейский, а не медиум.
Но я видел по его глазам, что он чувствует себя не в своей тарелке и что Эмма попала в точку. Он нахмурился, поднялся и позвал своего верного Клеррара.
— Думаю, нам лучше начать сейчас, до того как стемнеет. Пристройки и двор. Собери ребят и попроси прислугу помочь.
— Но мадам платит им…
— К черту мадам! — выругался он раздраженно.
Мы начали с подвалов, в которые вела деревянная лестница позади дома. Они были выложены кирпичом, сухие и пустые, в них валялось несколько старых досок, встроенные стеллажи для винных бутылок были поломаны. Возможно, когда дом построили, это помещение использовалось как холодная кладовая для хранения сушеного мяса и фруктов, а затем, в дни процветания, его переделали в винный погреб, сейчас же оно представляло собой каменную пещеру с огромными пауками, которые оккупировали темные углы, — подземный склеп, склад старого дерева и пустых бутылок. Я взял одну, чтобы прочитать этикетку давно исчезнувшее „Шато Лафит“ 1953 года.
Никаких следов в подвале. Никакой обуви.
Мы вышли наверх и направились к пристройкам, находившимся с другой стороны двора. Некоторые из них когда-то были конюшнями, затем их перестроили в примитивные гаражи. Повсюду виднелись масляные подтеки, но на стенах все еще висели конские сбруи с именами лошадей: Ча-Ча, Руж, Бель. Ле Брев осмотрел все детально и приказал своим людям составить список вещей, которые недавно находились в употреблении или казались более или менее новыми: дезинфицирующая аэрозоль, большой флакон гербицида, серебряная блестящая вилка, на которой еще сохранилась этикетка.
— Я спрошу Шалендара, зачем он все это купил.
Но главного мы не достигли, детей не нашли. Передо мной вставала стена беспросветного отчаяния, от которого становилось не по себе.
Эмма придерживалась моей позиции.
— Ты все так же уверен?.. — прошептала она.
— Уверен.
Она сжала мою руку:
— Тогда скажи им, чтобы продолжали.
Я видел, что Ле Брев по-прежнему наблюдает за нами, стоя чуть позади своих людей, пока они открывали двери — все помещения не запирались.
— Полицейская работа на девять десятых состоит из рутины, — вздохнул он. — Проверять. Записывать. А это все требует времени.
