Михаил Ахманов - Крысолов
Если бросит… И если ему позволят бросить, в чем имелись немалые сомнения.
Но все мы, рано или поздно, ляжем под цветочки и попадем в свой сад – пусть небольшой, не слишком роскошный, зато персональный. Так что шансы Бартона на этот счет были не равны нулю.
Глава 21
К станции метро я добрался в назначенный срок, но остроносый встретил меня неласковым взглядом.
– Где вы шатались, Хорошев? Внешнее наблюдение мне докладывает, что вы у себя, но в окнах не мелькаете и не отзываетесь на звонки. Я уж думал, дверь пора ломать. Может, до вас цэрэушники добрались и поджаривают на конфорке… Я бы им помог. С большим, надо признаться, удовольствием!
– Я сам до них добрался, не далее как час назад. Встретил Косталевского, взял у него бумаги, копию продал агентам ЦРУ, получил сто тысяч баксов и поспешил на встречу с вами. Честное благородное слово!
Вы знаете, что я не врал – разве чуть-чуть подредактировал истину. Но Скуратов недоверчиво осклабился:
– Сумка у вас мелковата, Дмитрий Григорьич, сто тысяч не влезут. Может, вам их не баксами выдали, а йенами?
– Гонорар перечислен на мой счет в швейцарском банке, – с оттенком обиды вымолвил я. – Хотите, дам адресок и телефончик? Мне от органов ничего скрывать. Может, я с этих денег даже налог заплачу! В приступе клинического патриотизма.
– Таких патриотов, да лет пятнадцать назад… – он выразительно чиркнул по кадыку, потом рявкнул: – Ну, хватит комедию ломать, Дмитрий Григорьевич! Документы при вас? И еще: как вы ушли от наблюдения?
– Документы при мне, – я продемонстрировал уголок конверта. – А что касается наблюдения… По крышам ушел, Иван Иванович, по крышам! Поднялся на чердак, увидел, что вертолет вы не прислали, и рванул к метро… Перепрыгивая с крыши на крышу. Я, знаете ли, на удивление прыгуч и гибок. На прежнем месте службы обучили.
Скуратов мрачно осмотрел меня, потер переносицу и начал теснить к машине. Она стояла слева, за деревьями и торговыми палатками – не «Жигули», а «Волга» последней модели, окрашенная в неброский бежевый цвет. Народу в этот час у станции крутилось изрядно, одни входили-выходили, другие покупали-торговали, а третьи примеривались, как бы обчистить тех и других. Поэтому я не сразу усек помощников остроносого: они затерялись в этой толпе, как пара ворсинок в пестрых узорах персидского ковра. Но в нужный миг ковер как следует тряхнули, ворсинки выпали и приземлились рядом с «Волгой»: Лев и Леонид, мои неусыпные стражи. Я успел соскучиться по ним, хоть виделись мы всего неделей раньше.
Дверца распахнулась. Лев нырнул в салон, а Леонид с гостеприимным видом дернул бровью: садитесь, мол, Дмитрий Григорьич, в ногах, как говорится, правды нет. Я сел. Место мне подобрали уютное, в середине, меж двух сероглазых молодцов, так что ни влево, ни вправо не шевельнешься, да и по крышам тоже не убежишь. Скуратов погрузился на переднее сиденье, захлопнул дверь и отдал водителю непонятный приказ:
– В сплавы! – Когда машина тронулась, он обернулся, как бы желая проверить, надежно ли меня упаковали, сделал озабоченное лицо и произнес: – Приедем, я с вас подписку о неразглашении возьму. Чтоб не было соблазна. Сто тысяч вы заработали, и хватит.
Я кивнул и пошевелил плечами. Сдавили меня с двух сторон довольно крепко.
Как ожидалось, наш экипаж проследовал к мосту, промчался над серыми невскими водами и застрял в солидной пробке у Марсова поля. Пока мы маневрировали взад-вперед, отвоевывая пространство у многочисленных конкурентов, я покрылся потом; было душно, жарко, и мысли текли какие-то вялые, тусклые, медлительные. Но все же текли, и я размышлял о том, что день сегодня неприятный. Тяжелый выдался денек! Это с одной стороны, с другой – я мог питать надежду, что развяжусь наконец со Скуратовым, и с Диком Бартоном, и всеми их шефами, боссами и нанимателями. Собственно, с Бартоном уже развязался. Правда, не без душевных потерь: его откровения были ужасны, и, приобщившись к ним, любой нормальный человек мог превратиться в неврастеника.
Вероятно, я не лишен какой-то доли наивности, хоть и считаюсь отменным крысоловом. Наивность, впрочем, свойственна любому, невзирая на род занятий и социальный статус; даже люди невероятно жестокие – диктаторы, отцы народов и вожди, изобретатели лагерей и газовых камер – страдают ею ничуть не в меньшей степени, чем, например, рядовой обыватель. Обывателю хочется верить, что все вокруг хорошо или, в крайнем случае, не так уж плохо (ведь хуже может быть всегда); диктатор же искренне полагает, что трудится на благо нации и что признательные потомки не покинут светлый путь, начертанный в его гениальных сочинениях. Но все мы смертны, и через пару лет – в лучшем случае, десятилетий – реальность торжествует над наивностью, и бывший вождь предается анафеме. Sic transit gloria mundi, как говорили латиняне: так проходит мирская слава.
Но я размышлял не о бренности славы, а о своей наивности. Мне казалось, что я представляю все применения гипноглифов, даже самые невероятные, с мирной и немирной целью, во зло и благо, на счастье и на горе. С их помощью можно было лечить, исцелять людей, забывчивых и нервных, воскрешать воспоминания, вселять уверенность, гасить стрессы и поддерживать страсть, внушать симпатию и даже развлекать. Еще с их помощью можно было уничтожать и калечить, навязывать свои желания, будить в человеке самое низменное, жуткое, первобытное – страх, необоримую ярость, ненависть, похоть. Я мог представить разнообразные сюжеты, один другого гаже и страшней: солдат-убийц, подобных запрограммированным роботам, неустрашимых киллеров-камикадзе, вернейших слуг, рабынь и рабов, покорных хозяйским капризам, людей с изъятой памятью, писателей, ученых, интеллектуалов, коих отныне не придется ссылать, гноить в лагерях, сводить с ума в психушках; наконец, я мог вообразить самое жуткое, чудовищное, беспросветное: человеческий океан, неисчислимые людские массы, зараженные иррациональным страхом или сокрушительной яростью – белые против черных, черные против желтых, и все – против рыжих и косоглазых… Но еще ужасней казались толпы, охваченные ликованием. Я видел, как, веселясь и ликуя, идут они на подвиг и на труд, текут к избирательным урнам, корчуют лес, копают землю и ложатся в нее миллионами – ложатся в вечную мерзлоту с застывшей улыбкой на губах и искренней радостью в сердце.
Такое – или почти такое – уже случалось, и все это я мог вообразить, но позабыл о масштабах. О том, что над миллиардами рабов должны стоять миллионы надсмотрщиков, над ними, в свою очередь, тысячи ответственных лиц – и так далее, и тому подобное, до самых главных боссов, командующих этим социальным криминалом. Скольких же придется обработать? Скольким доверить гипноглифы, необходимые для обработки? Скольких посвятить в секрет? И неизбежно наделить их властью – властью пастуха и дрессировщика с кнутом-гипноглифом в руках… И что потом? Ведь с властью расстаются неохотно…
Это являлось совершенно невероятной, апокалипсической картиной, и я был вынужден признать, что метод бартоновских боссов и тоньше, и мудрее. Они, эти серые кардиналы, не собирались делиться властью с надсмотрщиками и пастухами; им было известно, где рычаги управления миром, где самая важная рукоять, которую надо давить и крутить. Чего же проще! Выбрав главного пастушка и контролируя его, они могли добиться тех же результатов, какие я вообразил в своей наивности. Добиться чего угодно, не раскрывая волшебных карт – того же ликования у избирательных участков или погрома рыжих и косоглазых. Их способ действий исключал фантазии и миражи – наоборот, он был реален, как рулевая тяга или клавиши рояля. Реален до судорог!
Когда мы выбрались из затора и покатили по Садовой, мое настроение поднялось. Все-таки я захлопнул крышку – тяжелую крышку над рояльными клавишами, прищемив кардиналам пальцы! Совесть теперь меня не мучила, сожаления не терзали, и акт свершенного мной насилия казался вполне приемлемым и даже где-то благородным. Если же говорить начистоту, откровенно и без обиняков, я ощущал себя защитником демократии, спасителем Билла Клинтона, Мадлен Олбрайт и английской королевы. Да что там Билл, Мадлен и королева! Спасителем мира, вот так! Конаном и Джеймсом Бондом в одном лице, который, совершив все подвиги, положенные по сценарию, вернется к своей Рыжей Соне. И, разумеется, к ее попугаю.
Я размечтался об этом, очнувшись лишь в ту секунду, когда машина тормознула у Невского. Странно! Очень странно! Чтобы попасть на Литейный, четыре, в Серый Дом, нам полагалось свернуть у цирка или еще на Кутузовской набережной – в общем, где-то свернуть, а вовсе не тащиться к Невскому проспекту. Разве что с целью моциона… И теперь, прогулявшись и взбодрившись, мы повернем в нужную сторону, к историческим серым стенам, преодолеем гранитные ступени, войдем в вестибюль и поднимемся в уютный, обшитый дубом кабинет… К генералу, начальнику остроносого… Генеральские кабинеты всегда отделывают дубом, и двери в них тоже дубовые: дуб прочней сосны, так что если придется отбивать атаку…
