Брюнония Барри - Читающая кружево
Наступает секунда, когда любовь к жизни пересиливает волю и легкие сами делают вдох. Так и случилось. Вдохнуть соленую воду — это чертовски больно. Но боль быстро проходит и дальше ты просто чувствуешь, как в тебя льется вода, и слышишь музыку сфер. Меня буквально тащило на свет, и, помнится, я поняла, что это правда — то, о чем пишут люди, оказавшиеся на волосок от смерти. Я улыбалась до ушей, и в холодной воде моя улыбка застывала навеки.
Когда Джек вытащил меня на поверхность, я заметила, что Мэй уже плывет к нам. Свет, который я видела, был не воображаемым, его испускал фонарик Джека — именно его рука вернула меня к жизни. Было ужасно. Плохо и больно. Вдобавок Джек пытался меня удушить — прижимался губами к моему рту и делал искусственное дыхание, одновременно удерживая нас обоих на плаву, пока не подоспела помощь.
Мэй вытащила нас на берег и встала над нами. Я пыталась объяснить, что нужно нырнуть за Линдли, но не могла издать ни звука. Каждый раз, когда пробовала заговорить, меня рвало соленой водой. Боль в легких была невообразимая. Джек напрасно не позволил мне умереть вместе с Линдли. Смерть — это не больно. Зато возвращение к жизни — невыносимо.
— Успокойся, — сказала Мэй, держа мою голову на коленях и убирая волосы с лица.
В нескольких шагах от нас я увидела Джека — он стоял на коленях и кашлял.
«Скажи ей, — мысленно приказала я. — Ради Бога, скажи, что Линдли где-то там, на дне».
Мэй — отличный пловец. Я поняла, что зря беспокоилась о матери: Мэй оказалась сильнее, чем я думала. Она единственная из нас могла спасти Линдли. Но как это сделать, если Мэй даже не знает, что Линдли под водой? Я снова и снова пыталась объяснить, но мы с Джеком не могли произнести ни слова.
Я бессильно наблюдала, как Джек корчится на песке — измученный и рыдающий.
ЧАСТЬ 4
Из хаоса и завитков узора начнут возникать образы. Первый появится в точке средоточия. Эти образы называются Проводниками. С их помощью Читающая кружево должна миновать точку средоточия и проникнуть за завесу. Остерегайтесь образов, которые возникают в этом месте. Они не настоящие. Проводники — обманщики. Они демонстрируют вам свою магию и приглашают задержаться. Если Проводники сильны, а Читающая уязвима, они заставят ее поверить, что в них и кроется ответ. Их самомнение велико. Читающая должна противостоять желанию задержаться в точке средоточия, какими бы увлекательными и правдивыми ни казались эти образы. Задача Читающей — провести Вопрошающего дальше и открыть ему правду, которая лежит не в пределах плетения, а за ним.
Руководство для Читающих кружевоГлава 22
Точно престарелая чета во время круиза на яхте, Рафферти и Таунер сидели рядышком на крыльце, с одеялами на коленях, придвинув кресла вплотную к перилам старого викторианского особнячка, который Рафферти купил в первую зиму по приезде сюда и с тех пор об этом жалел.
«Путешествие в никуда» — вот как Таунер называла сидение на крыльце. Так она проводила большую часть времени после выхода из больницы. Врачи прописали ей покой и разрешили поплавать, когда она окрепнет, — непременно в соленой воде. Идея принадлежала Рафферти. Он знал, что Таунер прекрасный пловец, как и все женщины рода Уитни, а потому посоветовался с врачом насчет плавания.
— Отличная мысль, — сказал доктор.
Но до сих пор Таунер даже не подходила к воде.
Она провела в клинике три недели, первую из них — под капельницей. У нее началось сильное заражение — по словам врачей, послеоперационное. С осложнениями. Они не уточнили, с какими именно. Осложнения были неотъемлемой частью жизни Таунер, и это беспокоило Еву сильнее всего. Проблемы возникали как нечто неизбежное, судя по реакции Таунер. Рафферти то и дело вспоминал слова Евы: «Есть много способов покончить с собой».
Пока Таунер лежала в больнице, Рафферти прочел все, что сумел найти, о близнецах. Оказалось, это настоящий феномен. Потерять своего близнеца в любом возрасте — все равно что утратить часть себя. Даже люди, которые не знают, что у них есть близнецы — например, если они потеряли брата или сестру еще в утробе матери или были разлучены при рождении, — всю жизнь страдают от одиночества и горя, как будто лишились половины собственной души и им не суждено обрести целостность.
С тех пор как Рафферти прочитал дневник Таунер, у него из головы не выходила картина самоубийства Линдли в изложении ее сестры. Таунер испытывала классический «комплекс выжившего». Самоубийство практически невозможно позабыть. В Фордхэме сосед Рафферти покончил с собой, и было еще тяжелее оттого, что о случившемся молчали: католическая церковь считает самоубийство не просто преступлением, а смертным грехом. И почему-то кажется, что это действительно грех. По крайней мере так почти всегда считает тот, кто остался в живых. Самоубийство вызывает неприятное ощущение, как будто ты совершил проступок, после которого невозможно полностью оправиться, — например, согрешил или подцепил стыдную болезнь.
Именно Рафферти обнаружил своего фордхэмского соседа мертвым. И с тех пор не мог найти в себе силы позабыть эту ужасную картину. В отличие от Таунер он никогда не пытался покончить с собой — по крайней мере напрямую, — но возможность всегда существовала. Например, вирус. Как только в броне появляется брешь, он проникает внутрь и ждет, когда организм ослабнет. Никогда не знаешь, в какой момент падет защита и болезнь нанесет удар.
Рафферти навещал Таунер в салемской больнице почти каждый день, заезжая туда по пути домой. Они почти не разговаривали — просто сидели на крыльце и смотрели на гавань. Когда Таунер выписали, детектив решил, что логичнее всего пересадить ее на свое крыльцо, откуда вид лучше. Да и вдобавок проще за ней присматривать.
Она не могла вернуться в Калифорнию и не хотела жить в доме Евы, и Рафферти вполне ее понимал, поэтому предложил поселиться у него, в комнате дочери.
— Всего на несколько недель, пока вы не окрепнете, — добавил детектив, когда Таунер заколебалась.
Ей понравилась комната Леа. Таунер было уютно в окружении вещей, которые не имели отношения к ее жизни: плакат с изображением Тупака Шакура над комодом, мягкие игрушки, самодельный гамак…
— Сколько лет твоей дочери? — Это было единственное, о чем спросила Таунер.
— Почти пятнадцать.
Леа справила бы день рождения здесь, но отец перенес дату ее приезда.
— Может быть, приедешь недельки на две попозже? — спросил Рафферти у дочери по телефону. — Мы пойдем на лодке в Мэн…
— На большой лодке или на маленькой?
— На большой.
— Ладно, — сказала она. — Как скажешь.
Бывшая жена Рафферти страшно злилась, что он перенес дату, не договорившись с ней.
— Нельзя вечно менять планы, — заметила она.
— Я сделал это всего один раз. И Леа, кажется, не против.
— Ты ничего не знаешь о детях.
Рафферти подумал, что она, возможно, права.
— У меня работа. — В общем, это было не оправдание, но больше он ничего не мог сказать.
— Что там опять стряслось?
— Убийство.
В трубке воцарилось долгое молчание, когда он произнес это слово.
— А я думала, ты переехал в Салем, чтобы наконец избавиться от дел об убийствах, — наконец произнесла она.
— Я переехал сюда, чтобы много от чего избавиться.
Прямое попадание. Впрочем, он не хотел ее обижать. Это получилось по привычке.
— Нельзя вечно все менять, — повторила она. — А если у меня свои планы?
— Значит, дело все-таки в тебе, а не в Леа?
Щелчок. Он привык к тому, что она бросает трубку. Так заканчивалось большинство разговоров. Обычно по его вине.
Целый час Рафферти было стыдно. Леа наверняка переживала из-за того, что у него поменялись планы. Но детектив понимал, что приезд в Салем для дочери не развлечение, а повинность. Так говорила она сама. Наполовину радость, наполовину обязанность. Девочка хорошо умела подбирать слова. Рафферти слегка обиделся, когда она так выразилась, пусть даже Леа и была абсолютно права. Общаясь, они испытывали неловкость. Леа было столь же непросто жить здесь, как и ему — принимать гостью. Не то чтобы он не любил дочь. Рафферти обожал Леа. Но чувство вины из-за того, что он ее оставил, было слишком сильным. Когда он уезжал из Нью-Йорка, она попросилась с ним. Ей не нравился мужчина, которого предпочла ее мать, и Леа сказала:
— Я хочу остаться с тобой.
— Твоя мать никогда тебе не позволит, — ответил Рафферти.
Больше она никогда не просила отца. Рафферти знал, что просить не в характере Леа, как и дознаваться о причинах перемен. Девочка не задавала вопросов. И слава Богу. Меньше всего Рафферти хотел, чтобы дочь знала, почему он перенес дату визита. Ей незачем знать, что он влюбился в Таунер Уитни.
