Линкольн Чайлд - Танец смерти
– Ничего подобного я не делал. Он таким родился – пустым и жестоким.
– Нет. Вы убили в нем доброту! Другого ответа быть не может. Разве вы не понимаете, Алоиз? Ненависть, которую испытывает к вам Диоген, невероятна в своей интенсивности. Она не могла возникнуть ниоткуда. Энергию невозможно ни создать, ни разрушить. Эту ненависть породили вы сами, вы сделали что-то, что вытравило из него душу. Все эти годы вы замалчивали свой ужасный поступок. А сейчас вы снова убили его, и буквально, и фигурально выражаясь. Вы должны посмотреть правде в глаза, Алоиз. Вы сами породили свою судьбу. Вы виновник. Вы сделали это.
Наступила долгая пауза. Пендергаст неподвижно лежал на кушетке. Лицо его было серым, застывшим.
– Сейчас Диоген поднимается. Снова смотрит на вас. Я хочу, чтобы вы его о чем-то спросили.
– О чем?
– Спросите Диогена, что вы ему сделали. За что он вас так ненавидит?
– Спросил.
– Его ответ?
– Он снова смеется. Говорит: «Ненавижу тебя, потому что ты – это ты».
– Спросите еще раз.
– Он говорит, что это – достаточная причина. Ненависть его не связана с моими поступками. Она просто существует, как солнце, луна и звезды.
– Нет, нет, нет. Что именно сделали вы, Алоиз? – Голос Краснера снова стал мягким, но настойчивым. – Освободите себя от этого груза. Как ужасно, должно быть, носить его на плечах. Сбросьте его.
Пендергаст медленно приподнялся, свесил ноги с кушетки. Какое-то мгновение сидел неподвижно. Потом провел рукой по лбу, взглянул на часы.
– Полночь. Настало 28 января, у меня нет времени. Я прекращаю испытание.
Он встал и повернулся к доктору Краснеру.
– Вы приложили гигантские усилия, доктор. Поверьте мне, в моем прошлом нет ничего, что могло бы объяснить поведение Диогена. За свою карьеру я изучил немало криминальных умов. В результате понял простую истину: некоторые люди рождаются монстрами. Вы можете изучать мотивы их поведения и реконструировать их преступления, но не сможете объяснить их злую природу.
Краснер смотрел на него с выражением глубокой печали.
– Вот тут вы ошибаетесь, друг мой. Никто не рождается злым.
Пендергаст протянул ему руку.
– Здесь мы с вами расходимся, доктор.
Затем глаза его обратились на спрятанную камеру. Глинн вздрогнул: как Пендергаст догадался, где она находится?
– Мистер Глинн? Я и вас благодарю за ваши усилия. В папке еще много документов, с помощью которых вы сможете завершить вашу работу. Больше я помогать вам не буду. Сегодня произойдет что-то ужасное, и я должен сделать все, что в моих силах, чтобы предотвратить это.
С этими словами он повернулся и быстро вышел из комнаты.
Глава 42
Дом 891 на Риверсайд-драйв стоял над одной из самых сложных геологических зон Манхэттена. Пласт кристаллического сланца под замусоренными улицами уступал место другой формации – кембрийскому Манхэттену. Гнейс манхэттенской формации был очень сильно поврежден: в нем встречались слабые участки, трещины и природные туннели. Одна такая слабая зона несколько столетий назад расширилась, и образовался подземный коридор, берущий начало в подвале дома и заканчивающийся возле поросшего тиной берега Гудзона. Но были там и другие туннели, более старые и неизвестные глубины.
О них не знал никто, кроме одного человека.
Констанция Грин медленно шла по одному из таких туннелей. В темноте она чувствовала себя уверенно. Фонарь у нее был, однако она его не зажгла. Глубокие и потаенные места были ей так хорошо знакомы, что свет не требовался. Коридор местами настолько сужался, что она могла дотянуться до обеих стен руками. Хотя туннель находился в природной скале, потолок был высок и довольно ровен, да и пол, казалось, был вырублен человеком.
Тем не менее, кроме Констанции, здесь никто еще не ходил.
Всего несколько дней назад она надеялась, что никогда сюда не вернется. Это место напоминало ей о прошлом – ужасном прошлом, – когда она видела вещи, которые не следовало видеть человеку. Тогда пришел он, жестокий убийца, и отнял у нее единственного человека, бывшего ей вместо отца. Убийца перевернул гармоничный мир, к которому она привыкла. Она бежала сюда, в холодную утробу земли. Казалось, что само здравомыслие сбежало сюда, спасаясь от безумия.
Но мозг ее выпестовали с детства, и в безумие она не впала. Медленно, очень медленно пришла в себя. Снова почувствовала интерес к жизни, пошла назад, к своему старому дому, к особняку на Риверсайд, 891. Тогда она стала приглядываться к человеку по имени Рен и наконец подружилась со старым добрым джентльменом.
Тот, в свою очередь, привел ее к Пендергасту.
Пендергаст. Он снова познакомил ее с миром, помог выбраться из темного прошлого и обратиться к более светлому настоящему.
Но работа все еще была не закончена. Она слишком хорошо знала о слабой нити, с которой она могла сорваться в нестабильность. И теперь это произошло...
Констанция прикусила губу, чтобы не разрыдаться.
Нет, все будет хорошо, говорила она самой себе. Все будет хорошо. Алоиз обещал. И он может все что угодно, чуть ли не воскреснуть из мертвых.
Она пообещала ему, что будет проводить здесь ночи. Тут даже Диоген Пендергаст ее не отыщет. Она сдержит свое обещание, несмотря на страшный груз воспоминаний, которые навевало это место.
Проход впереди сузился, потом разделился на два рукава. Справа коридор спускался в темноту. Слева более узкий путь горизонтально отходил в сторону. Констанция пошла налево, следуя за изгибами и поворотами. Расстояние составило сто ярдов. Потом она остановилась и наконец-то зажгла фонарь.
В желтом свете стало видно, что коридор сильно расширился: перед Констанцией была небольшая уютная комната, размером десять на шесть футов. Пол застелен дорогим персидским ковром, принесенным сюда из кладовой особняка. Очертания голых каменных стен смягчены репродукциями картин художников Ренессанса: Пармиджанино – «Мадонна с длинной шеей», Джорджоне – «Гроза» и с полдюжины других картин. В нише стояла узкая кровать и столик. Аккуратная стопка книг Теккерея, Троллопа и Джордж Элиот стояла рядом с «Республикой» Платона и «Исповедью» Блаженного Августина.
Внизу было гораздо теплее. Воздух довольно приятно пах камнем и землей. Однако и тепло, и попытки создать домашний уют не приносили Констанции утешения.
Она поставила на стол фонарь, села и посмотрела в угол. В скале была ниша, возвышавшаяся над полом на три фута. Констанция вынула из нее тетрадь в кожаном переплете – последний дневник, который вела, будучи подопечной родителей Пендергаста.
Она открыла дневник, стала медленно и задумчиво переворачивать страницы, пока не дошла до последней записи. Она была датирована июлем прошлого года.
Дважды перечитала запись, утерла слезу. Затем с тихим вздохом убрала дневник в углубление, к его сотоварищам.
В углублении стояли сорок две тетради – одного размера и формы. Те, что стояли справа, выглядели совсем еще новыми, но по мере удаления на левый фланг они утрачивали свой парадный облик, становились потрепанными и старыми.
Констанция смотрела на свои дневники, положив руку на краешек ниши. При этом ее движении рукав платья сполз вниз, обнажив длинный ряд мелких заживших шрамов на предплечье – двадцать или тридцать одинаковых следов, выстроившихся параллельно друг другу.
Еще раз вздохнув, она отвернулась. Затем погасила свет и, быстро помолившись в темноте, подошла к кровати, легла и повернулась лицом к стене. Она лежала с открытыми глазами, готовясь к ночным кошмарам, которые непременно ее посетят.
Глава 43
Виола Маскелене сняла свой багаж с карусели в аэропорту Кеннеди, наняла носильщика. Тот погрузил чемоданы на тележку, и она прошла через таможню. Время было за полночь, и осмотр прошел быстро. Усталый таможенник задал ей несколько дежурных вопросов, поставил штамп в ее британский паспорт и отпустил.
В зоне прибытия собралась небольшая толпа. Виола остановилась, осмотрела толпу, пока не заметила высокого мужчину в сером фланелевом костюме, стоявшего чуть поодаль. Она узнала его тотчас: так велико было сходство с братом – тот же высокий гладкий лоб, орлиный нос и аристократическая манера держаться. Увидев человека, столь сильно похожего на Пендергаста, она почувствовала, как невольно забилось сердце. Впрочем, были и отличия. Он выше и не такой худой. Сложение его, пожалуй, несколько тяжеловато, но черты лица острее. Скулы и надбровные дуги более выражены. Все это, вместе взятое, придавало лицу любопытную асимметрию. У него были рыжеватые волосы и густая, аккуратно подстриженная борода. Но самое сильное отличие в глазах: один его глаз зеленовато-карий, а другой – сизо-голубой.
Она улыбнулась и помахала рукой.
Он тоже улыбнулся и вальяжной походкой пошел к ней. Сжал ее ладонь обеими руками, прохладными и мягкими.
