Гильермо Мартинес - Долгая смерть Лусианы Б.
— Я так и предполагал, — сказал я. — Он был в тебя влюблен.
— Те дни были самыми трудными. Он ничего не диктовал, только ходил по комнате, будто его мысли были заняты не романом, а чем-то другим, может быть имеющим отношение ко мне… И вдруг однажды утром он снова начал диктовать, как обычно, словно ничего не случилось. Впрочем, не совсем обычно, казалось, на него снизошло вдохновение, он словно преобразился и был как одержимый. До сих пор он диктовал в день один-два абзаца, которые потом с маниакальным упорством исправлял, а тут с ходу продиктовал большой кусок, прямо скажем, жуткий, о преступлениях религиозных фанатиков-убийц, обезглавливающих свои жертвы. Никогда он не диктовал так быстро, я еле за ним успевала и решила, что все уладилось. В то время мне очень нужна была работа, и перспектива быть уволенной меня совсем не радовала. В таком темпе мы проработали почти два часа, и с течением времени его настроение улучшалось. Когда я перестала печатать и собралась идти варить кофе, он впервые за много дней отпустил какую-то шуточку. Поднявшись, я почувствовала, что шея совсем затекла. У меня в то время вообще были проблемы с шеей, — добавила она, видимо надеясь этим запоздалым объяснением снять с себя подозрения в преднамеренных уловках.
— Я прекрасно это помню, — сухо произнес я, — хотя никогда особенно не верил, что у тебя болит шея.
— Но она правда болела, — сказала Лусиана, будто сейчас ей было особенно важно убедить меня. Вдруг она замолчала и отрешенно взглянула в окно, словно сквозь годы опять перенеслась в тот день. — Я стояла к нему спиной, и, когда от наклона позвонки хрустнули, он сзади одной рукой обнял меня за шею. Я повернулась, и тогда он… попытался меня поцеловать. Я попробовала высвободиться, но он крепко обнимал меня и, видимо, не собирался отпускать, будто не чувствовал моего сопротивления. Тогда я вскрикнула, негромко, просто чтобы он от меня отстал. Я была скорее удивлена, чем возмущена, я ведь воспринимала его как отца, я тебе об этом говорила. Он застыл, наверное, только тогда понял, что натворил… Думаю, его жена, хотя и была наверху, слышала мой крик. Тут в дверь постучали, и он пошел открывать. Он был очень бледен. Это оказалась Паули, его дочка. Она тоже слышала, как я кричала, и спросила, что случилось. Он сказал, что я увидела таракана, что ничего страшного нет, и попросил ее вернуться к себе в комнату. Мы снова остались одни. Я собрала вещи и заявила, что ноги моей больше не будет в его доме. Я была сама не своя и не могла сдержать слез, из-за чего еще больше разозлилась. Он просил обо всем забыть, признал, что совершил жуткую глупость, но я тоже виновата, так как подавала ему знаки. А потом он сказал одну обидную вещь… словно не сомневался, что я спала с тобой, и я вдруг прекрасно поняла ход его мыслей. До поездки он молча боготворил меня, у мужчин иногда так бывает, и ему даже в голову не приходило прикоснуться ко мне. После поездки, наоборот, он начал считать меня чуть ли не шлюхой, а раз так, почему бы и самому не попробовать? Я стала что-то выкрикивать, мне уже было не важно, слышит его жена или нет. Он подошел, видимо надеясь успокоить меня, а я сказала, пусть только попробует хоть раз дотронуться, и я подам на него в суд. Он опять начал просить прощения, предложил заплатить за отработанные в этом месяце дни, но я мечтала только об одном — поскорее уйти. На улице я снова расплакалась: это была моя первая работа, и я полностью ему доверяла. Домой я вернулась раньше обычного, и мама тут же поняла, что я плакала. Пришлось все ей рассказать.
Дрожащей рукой она подняла чашку, сделала глоток и, видимо, погрузилась в воспоминания.
— И что она сказала? — спросил я.
— Поинтересовалась, не спровоцировала ли я его чем-нибудь. Ее уволили, поэтому я и пошла работать, а теперь я тоже осталась ни с чем. Еще мама сказала, нужно посоветоваться с адвокатом, которая выиграла ее дело о компенсации, так это оставлять нельзя. Решили ничего не говорить отцу, пока все не закончится. К адвокату мы пошли в тот же день. Страшная женщина, я ее боялась — огромная, толстая, с узкими глазками, она нависала над письменным столом и наводила на мысль о главаре какого-нибудь преступного синдиката. По ее словам, она ненавидела мужчин, вела с ними беспощадную войну, и не было для нее большего счастья, чем стереть кого-нибудь из них в порошок. Она сразу стала звать меня дочкой, попросила рассказать все без утайки и посетовала, что Клостер не был более настойчив и у нас на него ничего нет, кроме этого случая. Потом спросила, остались ли на теле синяки или какие-то другие следы насилия. Пришлось признаться, что никакого насилия не было. Тогда она сказала, что мы не можем привлечь его за сексуальное домогательство, но эти слова она в начало документа вставит, пусть понервничает. Вообще же иск, как она объяснила, будет касаться только социальных и пенсионных выплат, которых я от него не получила, поскольку инцидент имел место в закрытой комнате, без свидетелей, и наш с ним обмен показаниями ни к чему не приведет. Мой утвердительный ответ на вопрос, женат ли он, очень ее обрадовал: женатых гораздо легче запугать, нам останется только решить, какую сумму мы хотим с него получить. Она подсчитала на калькуляторе, сколько он должен заплатить по закону, приплюсовав то, что полагалось в качестве компенсации. Сумма показалась мне баснословной — больше, чем я заработала за год. Под ее диктовку я написала заявление, спросив, нельзя ли заменить «сексуальное домогательство» какой-нибудь более мягкой формулировкой. На это она ответила, что отныне я должна считать его своим врагом и что он все равно будет опровергать все, в чем бы мы его ни обвиняли. На почту я пошла одна, и, пока стояла в очереди, у меня возникло предчувствие, что я собираюсь совершить нечто непоправимое и что письмо обладает скрытой разрушительной силой, которая приведет к ужасным последствиям. Никогда в жизни я ничего подобного не испытывала, казалось, я сжимаю в руке оружие и мне осталось нажать на курок. Я понимала, что в любом случае причиню ему вред, и дело не только в деньгах, которые он должен мне заплатить. Я готова была отступить и если бы оказалась тут днем позже, то ничего никуда не отправила бы. Но я уже пришла, да к тому же по-прежнему чувствовала себя униженной. Мне казалось страшно несправедливым, что я осталась без работы, хотя по отношению к нему всегда вела себя безупречно.
Более того, я считала, что каким-то образом он должен мне это возместить.
— И ты послала заявление.
— Да.
Взгляд ее опять стал отрешенным, она отставила чашку и спросила, можно ли закурить. Я принес из кухни пепельницу и ждал, пока она заговорит, но дым словно помог ей еще глубже уйти в себя, забраться в какие-то темные уголки памяти.
— Ты отправила письмо… и что дальше?
— На первое письмо он не ответил. Мне пришло уведомление о том, что он его получил, наверное, прочитал, но никакого ответа не было. Примерно месяц спустя мама решила позвонить адвокатше. Для нас это даже лучше, сказала та: или он не принимает нас всерьез, или у него плохие советчики. Но меня опять кольнуло дурное предчувствие. Я работала с ним почти год, и, когда ты однажды спросил меня о нем, я подумала, что это самый умный человек, какого я когда-либо знала, однако есть в нем что-то порочное и жестокое, пока скрытое, но в любой момент готовое проявиться. Меньше всего я хотела бы иметь его своим врагом. Я воспринимала это письмо как объявление войны и предполагала, что теперь он откроется с худшей стороны. Я боялась того, что сделала, у меня даже появились… навязчивые идеи. В конце концов, у него был мой адрес, телефон, мы были достаточно близки, и он многое обо мне знал. Я подумала, возможно, он не отреагировал на заявление, так как замышлял какой-то другой ответ, например личную месть. Однако адвокатша меня успокоила: если он действительно умный человек и женат, то ему останется только одно — заплатить. Чем больше он медлил с ответом, тем солиднее становился предъявляемый ему счет. Я написала под диктовку второе заявление, точь-в-точь как первое, но с требованием уже большей суммы, поскольку к прежней добавилась зарплата за тот месяц, когда мы безрезультатно ждали ответа. Теперь ответ последовал незамедлительно. Его адвокат все отвергал, это было не письмо, а одно сплошное отрицание. Отвергалось даже то, что я у него работала и он вообще со мной знаком. Мой адвокат сказала, что волноваться не о чем, это типичный ответ, свидетельствующий лишь об одном: Клостер понял всю серьезность положения и тоже нашел себе адвоката. Теперь нужно подождать первого слушания о примирении сторон и подумать, какая сумма позволит нам отказаться от иска. Я успокоилась: никакой личной мести, одни бюрократические формальности.
— И ты пошла на первое слушание?
Лусиана кивнула.
— Я попросила маму пойти со мной, так как все-таки побаивалась с ним встречаться. Клостер опаздывал уже на десять минут, и адвокатша прошептала со злобной радостью, что, наверное, он на более важном судебном заседании — по делу о разводе. Оказывается, ее коллега и подруга представляет интересы жены Клостера. Видимо, его супруга прочитала наше заявление, в том числе и упоминание о сексуальном домогательстве, и тут же решила с ним развестись. Они предъявили миллионный иск, а поскольку с ее подругой шутки плохи, то Клостер, несомненно, окажется на улице. Я прямо-таки оцепенела, никак не ожидала подобного поворота. Прошло еще пять минут, и наконец появился адвокат Клостера, по виду спокойный, уравновешенный человек. От имени своего клиента он предложил нам двухмесячную зарплату в качестве компенсации. Мой адвокат с ходу отвергла это предложение, даже не посоветовавшись со мной, и через месяц было назначено второе слушание в мировом суде. Судья сказала, что за это время все смогут подумать и прийти к соглашению. Когда мы вышли, я спросила маму, не отказаться ли нам вообще от этого дела. Я и вообразить не могла, что все зайдет так далеко и из-за меня разрушится его брак. Мама рассердилась и заявила, что не понимает, как я могу ему сочувствовать. Совершенно очевидно, что этот брак разрушился уже давно, если он пытался проделать такое со мной. Я промолчала — на самом деле я не столько раскаивалась, сколько боялась. Мои худшие предчувствия сбывались. Ведь он просто-напросто хотел меня поцеловать, а мы раздули целую историю, последствия которой уже вышли из-под контроля. С каждым днем беспокойство мое нарастало, и мне хотелось только одного — чтобы второе слушание поскорее прошло и все закончилось. Я была готова принять любое новое предложение вопреки желанию мамы и советам адвоката. За день до назначенной даты судья позвонила и предупредила, что слушание откладывается на неделю. Раздосадованная, я спросила почему. По просьбе другой стороны, был ответ. Я спросила, можно ли вот так менять дату по собственному желанию. В чрезвычайных ситуациях — да, можно, ответила она и, понизив голос, сообщила, что у Клостера умерла дочка. Я не могла в это поверить и в то же время, как ни странно, сразу поверила и восприняла эту трагедию как логическое следствие того, что началось после отправки моего письма. Несколько секунд я была не в силах вымолвить ни слова, но потом все-таки спросила, из-за чего она умерла. Судья знала только то, что сообщил его адвокат: дома произошел какой-то несчастный случай. Повесив трубку, я подошла к письменному столу и вынула из ящика рисунки, которые подарила мне Паули. На одном были нарисованы ее папа огромных размеров и я на маленьком стульчике перед квадратом, изображавшим компьютер. К тому времени она как раз научилась писать свое имя и подписала рисунок. На втором сквозь открытую дверь виднелся маленький парящий в воздухе папа, а мы с ней, почти одного роста, держались за руки, как сестры. Радостные и наивные рисунки, а теперь она мертва. Весь оставшийся день я проплакала. Наверное, я плакала и о себе тоже, хотя вряд ли в тот момент предвидела, что так просто все не закончится и произойдет еще немало ужасных вещей.
