Роберт Стоун - Перейти грань
— Проклятый ублюдок, — не сдержалась она. — Я все о вас знаю.
— Что это значит, Рейчел?
— Мне известно о том, что произошло во Вьетнаме. Есть репортеры, которые были там вместе с вами.
Он усмехнулся, но от нее не ускользнула мелькнувшая на его лице тень.
— Всем известно, что там вытворяли солдаты.
— Если бы ты на самом деле знала хотя бы половину, — вздохнул Стрикланд, — то давно бы уже лишилась сна.
— Вот уж чего не хватало. Меня этим больше не испугаешь.
— Гарсиа Ленз не запомнит даже твоего имени, Рейчел. Мне известно, кто ты, и я догадываюсь, чем ты здесь занимаешься.
Глаза у Рейчел заблестели, она попыталась что-то сказать, но сорвалась и прижалась лицом к рельефной поверхности стены.
— Откуда вы можете знать обо мне? — спросила она.
— Это моя профессия. Быть проницательным. Понимаешь?
— Я не знаю, что я понимаю, — ответила Рейчел.
— Я расскажу тебе обо всем этом, — пообещал Стрикланд. — Мою версию.
— Вашу версию? — нетерпеливо спросила она упавшим тоном. — Вашу версию чего?
— Окружающего мира, — ответил он. — И того, что в нем происходит. Вы можете потратить так всю жизнь, наблюдая революции. Вы должны понимать, как надо правильно смотреть на них.
Импресарио, полицейские осведомители и миссионеры вытянули в их стороны носы, когда они проходили по вестибюлю.
— С тех пор как я попала сюда, я все время взвинчена, — пожаловалась Рейчел. — Какое-то время я даже была больна.
— Эй, — воскликнул Стрикланд, — я тоже. Больна? Ну, скажу я вам!
Когда он вел ее через вестибюль, настроение у него упало.
Он нажал кнопку, чтобы вызвать лифт, и увидел, что Рейчел хмуро взглянула на него и сделала шаг назад. Ему захотелось приободрить ее.
— Откуда ты, Рейчел?
Она молча посмотрела на него и покачала головой.
— Я хотел сказать, что примерно представляю, откуда ты, — поспешил заверить он ее. — Ты училась в какой-то частной школе. Вероятно, ездила в молодежные лагеря. Пикники с экзотическими яствами из разных стран.
Рейчел поднесла два пальца к брови, как будто у нее болела голова.
— Народные танцы, — фантазировал Стрикланд, — межрасовые спевки. Я… прав?
Рейчел прислонилась спиной к стене за лифтами и стала медленно сползать вниз.
— Эй, — сказал ей Стрикланд, — сохраняй спокойствие.
— Мне надо идти, — ответила она. — Я должна постирать свои прогулочные шорты. Гуд бай.
Она сидела на полу возле гигантского алоэ, между двумя дверями лифтов. Лифтами могли управлять сами пассажиры, но в каждом из них ездил лифтер. Стрикланд слышал, что все они служили информаторами при прежнем режиме и при нынешних властях занимались тем же самым. Один из них в свое время получил от Стрикланда щедрые чаевые и сейчас был рад видеть своего благодетеля. Двери лифта были раскрыты, но Стрикланд не стал входить. Лифтер выглянул и обнаружил на полу Рейчел. Его вопросительный взгляд перебежал на Стрикланда.
— Подозреваю, что зашел слишком далеко, — объяснил Стрикланд служащему, хотя ни один из них не признавался в своем знании английского. — Мне кажется, я упустил свой шанс.
Он вошел в лифт. В сущности, это был последний день его пребывания в стране. Он должен был возвращаться в Нью-Йорк, чтобы начать работу над фильмом о миллионере, участвующем в парусных гонках.
— Andale,[2] — сказал он служителю. — Arriba.[3] Это было почти все, что он знал по-испански. Когда вестибюль с молчаливыми взглядами остался за закрытыми дверями, он почувствовал большое облегчение.
На полпути к этажу Стрикланда лифтер обернулся и заулыбался. Но, увидев перед собой мрачное и озабоченное лицо пассажира, тут же посерьезнел.
— Я работаю в службе правды, — поведал Стрикланд старику, — что не приветствуется нигде. Понимаешь, о чем я говорю?
Видя, что настроение у его пассажира улучшается, лифтер улыбнулся и наклонил голову. Стрикланд вложил в его руку десятидолларовую купюру.
— Нет, ты не понимаешь, — сказал он.
3
Под едва забрезжившим небом, глубоко вдыхая кисловатый йодистый морской воздух и высоко вздымая бедра, Браун отрабатывал дистанцию вдоль побережья. Он бежал с трехдюймовыми тяжестями на запястьях, разминая и разрабатывая бугры мышц на плечах и разгоняя кровь в затекших ногах. В трех милях по берегу на огромной трубе электростанции вспыхивал красный огонь маяка. Фонари над цепным забором по периметру электростанции обозначали половину его пути. Подставляя лицо ветру, он пытался заставить свои мысли работать в унисон с ритмом дыхания.
Больше всего в жизни он сожалел о том, что оставил флот, сознавая, однако, что это всего лишь необходимая расплата за его рациональное решение, не более чем ностальгия или своего рода роскошь, как и всякое другое сожаление. Там он не стал бы богатым. Браун повернул голову, чтобы ощутить на лице свежее дуновение бриза, и, поймав взглядом четкое очертание Лонг-Айленда, ускорил бег. Свет фонарей впереди померк, а затем вспыхнул вновь, когда в лучах восходящего солнца промелькнула туча.
Продолжая бег, Браун почувствовал в груди переполняющее его ожидание чего-то. Оно больше не умещалось в нем и, выплеснувшись наружу, заполнило новый день от моря до небес. Оказавшись возле электростанции, он побежал вдоль ее забора. Его грубые квадраты и уродливые металлоконструкции за ним создавали ощущение несвободы и вызывали ярость. Он развернулся и побежал назад.
"Чего ты ждешь?" — шептал он, выбиваясь из сил на мягком песке и безуспешно стараясь убежать от поселившегося в нем ожидания.
В замусоренном тупике, которым заканчивалась его улица, он перешел на шаг и попытался утихомирить свои мысли. Прошло какое-то время, и испытанные им терзания стали представляться иллюзорными. "Бег способствует игре воображения, тем более что наступило очередное воскресенье", — решил он и трусцой направился к табачному киоску за газетой. С газетой под мышкой он поспешил домой, приветствуя по пути редких прохожих, каждый из которых задерживал шаг, чтобы посмотреть ему вслед. Дом все еще был погружен в сон. Бросив "Санди таймс" на кухонный стол, он подошел к лестнице и прокричал наверх, где спали его жена и дочь: — Вставайте, люди! Оладьи!
Замесил тесто, покрошил туда несколько яблок, купленных у Гранни Смита.
— Просыпайтесь, просыпайтесь! — кричал он. Когда никто так и не появился, он взбежал по лестнице к комнате дочери и постучал в дверь. В школе у Мэгги был длинный уик-энд, но ему не удавалось пока провести с ней даже несколько часов.
— Мэг! Вставай, руки поднимай! Труба зовет, мой юный друг!
Не услышав ответа, он приготовился вновь атаковать дверь. Но истошный визг дочери заставил его руку замереть в воздухе.
— К чертовой матери! — кричала она. — Убирайся отсюда! Оставь меня в покое!
— Послушай… — начал было Браун. Он был удивлен и обижен. Слова давались ему с трудом. — Слушай, Мэгги.
— Оставь меня! — девчонка была почти в истерике. — Оставь! Меня! В покое! Оставь меня в дерьмовом покое!
Ей было хорошо известно, что Браун не выносил, когда она употребляет такие слова.
— Открой дверь, Маргарет, — потребовал он и попытался сделать это сам, но дверь была заперта изнутри. Он дергал ручку, возмущаясь абсурдностью своего положения и вполне сознавая ее.
— Не разговаривай со мной на таком языке! — Гнев малолетней дочери ожесточил его. Он сжал губы в отчаянии.
Мэгги перешла на жалобное завывание:
— Пожалуйста! Уходи, пожалуйста.
— Нет, я не уйду. И разговаривать с дверью я тоже не буду.
Дверь большой спальни отворилась, и в холл вышла Энн в накинутом на плечи шерстяном халате.
— Оуэн, оставь ее. — Она подошла и взяла его за руку, все еще храня в себе нежность их прошлой ночи. — У Мэгги своего рода социальный кризис. Мне кажется, у нее неприятности из-за мальчиков. — Удерживая руки Оуэна в своих, она увела его от комнаты Мэгги.
— Мне жаль, — сказал Браун. — Но это не оправдание. Ты слышала, как она говорила?
— Пожалуйста, оставь ее, Оуэн. Я уверена, что она извинится. У бедняжки сейчас такое состояние.
— Бог с ней, — пробормотал он. — Я просто не знал, что она научилась таким словам.
— О, они все ими владеют. Она прибегает к ним, чтобы вырасти в твоих глазах.
Браун покорно шел за женой.
— Послушай, прими-ка душ, — предложила Энн. — Я приготовлю оладьи, а ты остынь под душем. Нельзя, чтобы у тебя было испорчено утро.
Браун врачевал под душем свои пострадавшие представления о пристойности и старался унять беспокойство по поводу своей единственной дочери, чье пребывание в джунглях молодой Америки наполняло его ужасом. "Сейчас трудно воспитывать детей, — думал он, — почти так же трудно, как это было в конце шестидесятых и все семидесятые годы". Браун возлагал на дочь большие надежды, и Мэгги росла исключительно послушным и воспитанным ребенком, гораздо больше настроенным на родителей, чем на своих сверстников. Все это, похоже, начало меняться, и женская гимназия в Новой Англии, куда они определили ее за огромную плату, ничего не могла поделать с этим. Это была гимназия, где училась ее мать, но Браун отпускал туда дочь с большой неохотой. Теперь ему начинало казаться, что там подобрались девочки непристойного поведения, от которых просто хотели избавиться родители. Наркотики там были более распространены, чем в бесплатных школах. Он старался не думать об этом. Для него была невыносимой мысль о страданиях дочери, находящейся на таком этапе своей жизни, когда у человека еще недостаточно ума, чтобы оградить себя от них.
