Торкиль Дамхауг - Взгляд Медузы
— Черт! — буркнул он; он ведь уже забыл про студентку.
Он резко выпрямился, похлопал себя по щекам несколько раз.
— Show time[3], — сказал он своему отражению в зеркале и крикнул, чтобы она вошла.
Она закрыла за собой дверь. Ладошка у нее была узенькая и теплая. Ее звали Мириам. Фамилию он не разобрал.
— Мы с вами и раньше встречались, — сказала она.
Он наморщил лоб.
— Как раз перед летними каникулами. Вы нам на терапевтической практике читали лекции о раке. Мы с вами несколько раз разговаривали на перемене.
— А, ну да, — пробормотал он.
В своих лекциях он рассказывал о том, как важно быть бдительным, не просмотреть того единственного пациента среди многих, что приходят к врачу общей практики с той или иной ерундой; того единственного пациента, который действительно серьезно болен.
— Конечно. Сейчас мы пригласим первого пациента, и вы будете сидеть тихохонько мухой на стене. — Ему нравилось это выражение, и он сморщил нос. — Но попозже я вам, конечно, буду давать и задания, которые вам придется выполнять самостоятельно.
Перерывом на обед пришлось пожертвовать, но зато Аксель успел принять всех, никому не пришлось дожидаться больше получаса. Во второй половине дня у него даже нашлось время обсудить со студенткой некоторые случаи. Теперь он уже больше не ощущал усталости, пришло второе дыхание. Дыхание достаточно мощное, чтобы продержаться весь этот день. Студентка, к счастью, попалась спокойная. К тому же она обнаружила неплохие знания и вопросы задавала в самую точку. Она даже знала о лейкемии кое-что такое, о чем он сам пока не слышал и чего постарался не показать.
Без четверти четыре он был готов пригласить в кабинет последнюю пациентку. Он посмотрел, что написала Рита в направлении: «Сесилия Давидсен. Обнаружила шарик в груди, боится». Он раскрыл на экране компьютера ее карточку. Она уже три года была его пациенткой, но до этого приходила на прием только раз, да и то потому, что простудилась и ей нужен был больничный. Сорок шесть лет, стюардесса, двое уже взрослых детей и дочка восьми лет.
— Эта женщина зря к врачу не будет обращаться, — сказал он студентке. — Тем больше оснований осмотреть ее повнимательней.
Сесилия Давидсен была высокой и стройной, у нее была короткая стрижка с мелированием. Аксель сразу же вспомнил ее. Она сняла перчатки и, протянув руку, посмотрела на него с легкой улыбкой, будто извиняясь за то, что потревожила его без надобности. Но в глубине ее глаз таилась тревога.
Он задал ей все те вопросы, которые обычно задают в таких случаях, — о кормлении грудью и менструациях и о том, когда она заметила, что с грудью что-то не так.
— Ну что ж, давайте посмотрим.
Она расстегнула блузку. Он не стал спрашивать, в каком месте она обнаружила уплотнение, чтобы нащупать его самому. Шарик располагался с правой стороны, прямо под соском. Размером он был с миндалину, неровный и малоподвижный.
— Вы разрешите, студентка вас пальпирует?
У Сесилии Давидсен выступил пот под мышкой, хотя в кабинете было не жарко.
— Девять из десяти уплотнений в груди оказываются доброкачественными, — подчеркнул Аксель, пока студентка ощупывала Давидсен. Сразу было видно, что делает она это не впервые, пальцы двигались уверенно и систематично. — Разумеется, мы сделаем все, что нужно.
— Маммографию?
— Как можно скорее. С подобными вещами нужно расправляться сразу же.
Когда пациентка ушла, он повернулся к студентке:
— Ну что, есть здесь повод для беспокойства?
Она на минутку задумалась, покачала головой:
— По вашему виду этого не скажешь, но уплотнение-то там довольно крупного размера.
— Как врачи, мы всегда должны предполагать худшее, — наставительно изрек Аксель. — Но высказывать это худшее совершенно необязательно. До тех пор, пока не будешь знать наверняка.
Он провел рукой по скуле.
— Мне ее шарик не понравился, — уверенно заявила Мириам. — И под мышкой у нее три лимфоузла увеличены.
Он быстро застучал по клавишам, распечатал направление.
— Уйдет с сегодняшней почтой. И я сам позвоню в больницу. Надо, чтобы они приняли ее до конца недели, постараюсь этого добиться. — Он посмотрел на часы. — Мне нужно успеть на паром, который отходит в половине пятого. Завтра можете побеседовать с парочкой пациентов в мое отсутствие.
Обычно он не торопился с этим до второй недели практики, но эта студентка — Мириам, так ее зовут, кажется? — производила впечатление человека, который уже готов к самостоятельному выполнению таких поручений. Он редко ошибался в этом отношении.
— Я на машине, — сказала она. — Если хотите, я вас отвезу в гавань.
Он изумленно посмотрел на нее:
— Это очень любезно. Вы, похоже, знаете, куда мне надо.
Она опустила глаза:
— Вы же сказали: на паром… Тогда вы, значит, на Несоддене живете или рядом где-то.
Она вела машину так же спокойно, как и говорила, тронулась с места без единого рывка. Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Вроде бы она и не ждала от него ничего. Будто не ощущала никакого неудобства оттого, что он был не в состоянии поддерживать разговор.
— Вы такой усталый.
Только сейчас он обратил внимание на то, что его ухо улавливало весь день, — она говорит с легким акцентом, кажется восточноевропейским. Он не стал расспрашивать: чем меньше знать о ней, тем лучше.
— Пришлось поехать на ночное дежурство, — объяснил он. — Очередь была не моя, но больше некому было. И там такая штука стряслась, авария…
Он и сам не заметил, как выложил всю историю. Про лицо Лизы, как будто она просто заснула в канаве. И про то, как ее мать цеплялась за его руку, когда он собрался уходить, и не желала его, вестника, отпускать.
— Она была всего на год старше младшего из моих сыновей. Они были знакомы.
На причале зазвонил колокол.
— А этот-то идиот, что сидел там, прижатый рулем, он весь провонял спиртным, — вырвалось у него. — Я его чуть не убил.
— Ваш паром, — сказала девушка.
Аксель не двинулся с места. Второе дыхание покинуло его. Он всматривался в серую тьму, сгущавшуюся над фьордом.
— Ты торопишься?
Краем глаза он увидел, как она покачала головой.
7
Среда, 26 сентября
Сольвейг Лундвалл толкала наполовину заполненную тележку на колесиках в сторону морозильного прилавка. До него было неблизко, метров сто наверняка. Нужно было миновать ряды полок с бумажными полотенцами и туалетной бумагой. Корм для кошек, корм для собак. Потом бакалея. Овсяные хлопья, мюсли, кукурузные хлопья, хрустики, сухие завтраки. Она сняла с полки пачку кукурузных хлопьев с медом. Когда она была маленькой, кукурузные хлопья им давали по пятницам, после ужина. Молоко. Обязательно купить побольше молока. Дома у них так много пьют молока. В четыре рта, всё пьют да пьют. Взять, что ли, тюбик тресковой икры для бутербродов? Нет, у них еще оставалось немножко. Макрель в томате. Она составила список и оставила его дома. Справа появился, вывернув прямо перед ней, пожилой мужчина в сером дутике и кепке. Резко остановился, развернув тележку поперек. Ее просто подмывало разогнаться и врезаться в нее, но в последний момент она притормозила.
— Ах, извините, — сложил он губы в гримасе показной вежливости и отодвинул тележку в сторону.
Она улыбнулась в ответ, насколько сумела дружелюбно, но улыбка вышла натянутой. Она, должно быть, выглядела довольно странно, протискиваясь мимо этой лыбящейся, морщинистой, прокуренной хари. В конце ряда показались застекленные витрины с молочными продуктами.
— Я должна купить молока, — пробубнила она.
Пять литров обезжиренного, пять литров полуторапроцентного. Десять литров? Домашние всё пьют да пьют, не могут остановиться. Пер Улав больше всех, хотя доктор Гленне говорил, что ему бы надо употреблять поменьше молочных продуктов. Пер Улав слушается доктора Гленне, но он обожает молоко, ночью встает, чтобы попить. Она представила себе, как он стоит и хлещет кислое молоко прямо из пакета. А потом у него все усы в простокваше. Скисшее молоко менее вредно, чем свежее, — так доктор Гленне сказал. А Пер Улав слушался доктора Гленне. Она никогда не называла его доктором Гленне, про себя звала Акселем, но вслух она так никогда не говорила, чтобы Пер Улав не услышал. «Гленне» — это она могла сказать, но не «Аксель».
Мужик в серой куртке возник откуда ни возьмись у прилавка с сырами; он приближался. Наверняка заговорит с ней, скажет что-нибудь остроумное, с его точки зрения. Она развернулась в другую сторону, прибавила скорости и двинулась к ящикам с напитками. Надо бы купить несколько бутылок колы-лайт, но сейчас она не может тут задерживаться. Пиво. Пер Улав просил ее купить пару бутылочек к обеду, раз уж они собрались готовить рыбу, и она прихватила на ходу несколько, не глядя, что это за сорт. Пер Улав был в этом отношении непривередлив. Собирались рыбу готовить? Так это же она и решила. «Сегодня на обед будет рыба», — объявила она, когда Пер Улав еще стоял в дверях, а ребята уже выскочили на улицу. «Ну и чудненько», — ответил он. Рыба — это было чудненько для Пера Улава. Это она рыбу терпеть не может. Запах рыбы! Особенно противно ее готовить. Перерезать склизкую кожу, и серо-белую массу с тоненькими кровяными прожилочками, и хребет, из которого вытекала коричневатая жижа. Попросить бы почистить ее. Но рыбного прилавка нет в дешевом универсаме «Рема». Она прошла мимо холодильника с мороженой рыбой. Стоит ей обернуться, и там окажется мужик в серой куртке — дожидается ее небось, скручивает папироску с дешевым табаком и собирается завязать пустой разговор. Она скорее рванула вперед, к кассам. Нужно взять хлеба. В морозилке ничего не осталось. Хлеб был в самом начале списка — большими буквами и с восклицательным знаком. Купить столько, чтобы хватило на ужин и утром для бутербродов детям и мужу. Сегодня ей пришлось дать им с собой хрустящих хлебцев. А они размокают, пока лежат рядом с сыром и колбасой, и ребята не хотят их есть, возвращаются домой голодными. И на продленке все будут шептаться и сплетничать: мол, она не дает детям с собой в школу достаточно еды. Она ухватила по пути кошачьего корма, два больших пакета. Набила тележку доверху. Кошек они не держали.
