Айзек Адамсон - Тысячи лиц Бэнтэн
Комагомэ по токийским стандартам – город-призрак. Никаких огромных универмагов, армий школьников, покупателей или служащих. Нет ни сверкающих джунглей лав-отелей, ни сопурандо, ни залов патинко и караоке-баров. Миновав агитку премьер-министра Койдзуми[75] с его слишком оптимистичной улыбкой и зализанными седыми волосами, я зашагал по узкой длинной улице вдоль рядов закрытых магазинов уцененных товаров. Над головой у меня вытянулись сотни пластмассовых цветочков, тщась создать атмосферу праздничного сезона, но в это воскресное утро праздновать было особо нечего.
Пусть и необычные, объяснения копа оказались невероятно точны. Может, инспектору Арадзиро и его мальчикам в синей форме и не хватает мозгов, чтобы разделать под орех такие запутанные дела, как смерть Накодо и Миюки, но если бы вся работа на месте преступления сводилась только к тому, чтобы знать, как это самое место найти, токийские копы были бы лучшими в мире, без дураков.
По-моему, не такое место Комагомэ, чтобы парень вроде Гомбэя Фукугавы называл его своим домом; хотя опять же – мне сложно представить его где-нибудь, кроме как пустившим корни перед автоматом патинко. Свернув с улицы с магазинами, я углубился в переплетение жилых улиц. Рядом с небольшими многоквартирными домами торчали стойки с кучами великов, а с патио наверху свисали мобили с сохнущим бельем.
Комплекс «Сады Риккю» оказался скромной аквамариновой пятиэтажкой, выложенной снаружи чем-то вроде кафельной плитки. Глянув на почтовый ящик, чтобы уточнить номер квартиры Гомбэя, я зашагал вверх по наружной лестнице, такой узкой, что двоим не разминуться. Я представил, как на ней пытаются разойтись мужчина и женщина, застревают и торчат на этой лестнице до конца жизни. Влюбляются, женятся, рожают мелких лестничных детишек, стареют вместе. Настоящий городской роман двадцать первого века.
Остановившись у двери Гомбэя, я прислушался. Ни звука. Я постучал, сперва тихонько, потом громче. Тишина. Я украдкой осмотрелся. На другой стороне улицы уселась на провисшем телефонном проводе одинокая ворона, свысока на меня поглядывая. Она и была единственной свидетельницей того, что потом случилось.
Вытащив карточку членства в кливлендском «ХАМЛ»,[76] я сунул ее в щель между косяком и дверью. Отогнув язычок замка, я уже почти взломал дверь, как вдруг она распахнулась. Я вытянулся и сунул руки в карманы, прикинувшись, будто просто невинно тут стою, и все.
Роль невинной овечки никогда мне не давалась.
Если бы не она, руки у меня были бы свободны. А будь они свободны, я бы смог блокировать клюшку для гольфа, летящую прямиком мне в темечко. По крайней мере, смягчил бы падение чем-нибудь, кроме собственной морды. А при таком раскладе ничего не вышло.
Удар был не сильный, но вполне точный. Клюшка обрушилась на меня, а я обрушился на пол. Хотя меня оглушило, я вытащил руки из карманов и отполз назад к перилам. Понятия не имею, достаточно ли шустро я это сделал, чтобы избежать следующего удара клюшки, и видел я только звезды, раскиданные по подозрительно кроваво-красному небу.
Но второго удара не последовало. – Билли Чака? – спросил Гомбэй. – Ч-черт! Ты в порядке?
Я поднялся и ладонью вытер лоб. Кровь из одной раны попадает в другую. Это что, я теперь сам себе брат по крови? Беспонтовый вопрос номер восемьсот двенадцать.
Обхватив башку руками, я попытался оцепить ущерб. Крови море, но если рана на кумполе, так всегда бывает.
– Ты что тут делаешь? – спросил Гомбэй. По-прежнему сжимая клюшку, он стоял в дверях, улыбался, но выглядел совсем не счастливо.
Изнутри однокомнатная квартирка Гомбэя напоминала стойеновый магазин после землетрясения. Пол захламляли пробники одеколона «Гэтсби», упаковки зубной пасты «Дженет», нераскрытые пачки влажных салфеток «Наив», карманные складные палочки для еды и старые номера мужских журналов. На футоне валялись связки галстуков веселенькой расцветки, рисоварки в коробках и пузырьки, на этикетках которых поверх рисунков комично свирепых тигров и медведей расположились китайские иероглифы «сила» и «долголетие». Китчевые электронные будильники, мягкие игрушки в виде позабытых героев анимэ, дешевые керамические чайные наборы, крошечные стереодинамики в форме классических авто, бутылки второсортного сётю.[77] Гомбэю не обязательно было колотить меня по башке – с тем же успехом меня бы стошнило от одного взгляда на его клаустрофобное жилье.
Я прижал к голове полотенце, а Гомбэй пробрался на другой конец комнаты, чтобы убрать свое оружие в сумку к остальным клюшкам для гольфа. После этого он предложил мне пива, и тут я заметил, что в комнате есть еще маленький холодильник и даже крошечная плита, скрытая под завалами корзинок с шариками патинко. Отказавшись от пива, я кивнул на корзинки.
– Вроде незаконно забирать шарики из галереи? – спросил я.
– В той шарашке отказались их обменивать, – ответил Гомбэй. – Сказали, что я мухлевал якобы. Ну и к чертям собачьим, сказал я. Если мое мне не отдают, я просто заберу шарики.
– А ты мухлевал?
Улыбка Гомбэя изогнулась в какую-то новую загадочную форму.
– Сам как думаешь?
– Похоже, ты отхватил крупный выигрыш.
– Просто удача.
– Может быть.
– Может быть? Да ты глянь на все это барахло!
– Есть одна старинная китайская притча, – начал я. – У крестьянина сбегает корова. Все соседи его окружают, утешают, говорят, как неудачно все обернулось. «Может быть», – отвечает крестьянин. На следующий день его корова возвращается домой и приводит за собой восемь диких коров.
– Диких коров?
– Может, это лошади были, – ответил я. – Ну ладно, скажем, это лошадь привела за собой восемь диких лошадей. Тут соседи говорят крестьянину, какой он везунчик – у него же теперь девять лошадей. «Может быть», – отвечает крестьянин. На следующий день старший сын крестьянина ухаживает за лошадьми, и вдруг одна из них набрасывается на него, бьет копытом и ломает ему ногу. Все деревенские являются в гости и говорят крестьянину: «Как неудачно, что одна из этих мерзких лошадей сломала ногу вашему сыну. Он теперь всю жизнь будет хромать, как ужасно все обернулось». А крестьянин лишь отвечает: «Может быть». Назавтра в деревню является армейский вербовщик и заставляет всех старших сыновей идти с ним и сражаться с монгольскими ордами на севере. Но из-за сломанной ноги сына крестьянина вынуждены оставить. Все деревенские приходят к старому крестьянину и говорят: «Какой ты счастливчик, что твой сын сломал ногу и может остаться дома, а вот наши старшие дети должны воевать». Старый крестьянин лишь улыбается. «Может быть», – говорит он.
Гомбэй покачал головой.
– Знаешь, чему я всегда удивлялся? Если китайцы такие мудрые, чего ж они ноги не выучились мыть? Ты когда-нибудь приглядывался к ногам китайца?
– Что случилось в «Патинко счастливой Бэнтэн»?
– Ничего такого, с чем я не мог бы разобраться.
– Если ты их по-настоящему достанешь, они…
– Спасибо, – перебил Гомбэй. – Но я тут живу. Всю свою жизнь. Ты вернешься в Америку, а я по-прежнему буду здесь жить. Я уже давно играю в патинко и знаю, как тут все крутится.
– Тогда ты знаешь, что если якудза заявится сюда, клюшками для гольфа ты не отобьешься, – сказал я. – Но я пришел не для того, чтобы выяснять, мухлюешь ты или нет. Честно говоря, я наполовину готов тебе поверить. Время от времени каждому везет, может, и твоя очередь настала. Но про китайского фермера не забывай.
– Так о чем ты пришел поговорить?
– О том, что случилось в тот день, когда я брал у тебя интервью. Ты говорил, что встреча со мной принесла тебе удачу. Но я к этому никакого отношения не имею. Знаешь, Гомбэй, сдается мне, что весь этот мусор ты не в патинко выиграл. Ну, может, низкопробное рисовое бухло, сигареты и галстуки, но не навороченный костюмчик и новые часы. И уж точно не «Хонду Хоббит» – кстати, спасибо еще раз.
– Как он бегает?
– Бегает. Гомбэй, по-моему, все это барахло ты купил на деньги, которые спер у припадочной девчонки. Пока никто на тебя не смотрел, ты стырил у нее из сумочки конверт, набитый йенами, и сунул в этот свой занюханный плащ.
Гомбэй обвел взглядом комнату, но промолчал. Я дал ему пару секунд, чтобы переварить обвинение. Он не стал сразу отрицать, и я понял, что попал в точку. Но мне не хотелось с места в карьер давить на Гомбэя и играть в копа, потому что мне по-прежнему надо было выяснить связан ли он с Боджанглзом. Сомневаюсь, но торопиться с выводами я не собирался. Тут Гомбэй закрыл лицо руками и отвернулся. Он что, плачет? Этого я не ожидал. Если он Боджанглзу не сообщник, то, пожалуй, и понятия не имел, сколько его кража по случаю вызвала крови. А если все-таки Гомбэй сообщник, тогда у него целая куча причин реветь в три ручья.
– Сколько ты украл? – наконец спросил я. – Миллион йен? Может, два миллиона? Думаю, там мог быть и не один конверт. Блин, карманы у твоего плаща глубокие, а сумочка у девчонки была немаленькая. Сколько денег ты спер?
