Вольфганг Хольбайн - От часа тьмы до рассвета
— Увеличь дозу! — снова первый голос. Он звучал слегка смущенно, но очень решительно.
— Но это…
— Никаких дискуссий! — смущение сменилось повелительным, не допускающим ни малейших возражений тоном, и второй голос уже не пытался пускаться в какие-либо возражения. Вместо этого я заметил, как кто-то начал что-то делать возле моей левой руки. Я все еще не мог двигаться, но с большим напряжением мне удалось немного скосить глаза налево и, хотя у меня расплывалось в глазах, мне удалось увидеть, что произошло. Стройная фигура в зеленом операционном халате стояла возле меня и производила какие-то манипуляции на сгибе моего локтя. Другая фигура в таком же, только заляпанном кровью халате и резиновых перчатках держала между пальцев скальпель. Внезапно у меня во рту исчез привкус ржавчины и пересохло.
— Сердце! — воскликнул кто-то.
Это был женский голос. Элен? Не уверен.
— Мы теряем его! — прошептала она.
Короткий, сильный трепет пробежал по всему моему телу, потом у меня в груди словно что-то взорвалось, разрывая сердце на миллионы крошечных осколков. Я почувствовал, как по лицу заструился холодный пот. Где я? И что со мной происходит?
Я чувствовал, как во мне зреет паника. Полный ужасных подозрений, я лихорадочно оглядывал лица, окружившие меня, спрятанные под медицинскими масками.
Выстрел!.. Вдруг ко мне вернулись воспоминания последних секунд до потери сознания, которую я принял за смерть. Карл стрелял в меня. Неужто толстяк попал? Нет, это совершенно исключено. Только не Карл! На это он не способен. Он слишком глуп для этого, кроме того, его толстые, мясистые пальцы просто не способны ловко и с достаточной силой надавить на спусковой крючок. Должно быть, это был сон — но того особенно скверного сорта, что нацелился на мое чувство собственного достоинства и мое эго. Нет, это точно. Карл никак не мог меня подстрелить.
Тогда что же случилось?
— Посмотрите, он улыбается, — снова раздался женский голос.
Она говорит обо мне? Это невозможно. Я не улыбался. Даже если бы я захотел и была для этого причина, я бы не смог. Я просто не мог контролировать мышцы лица.
— Он не в сознании, — сухо ответил голос, который не хотел, чтобы с ним дискутировали. — Иначе бы он не улыбался.
— Почему вы не удалили пулю? — спросила женщина, которую я принимал за Элен.
Нет, она говорит не обо мне. Я не улыбался, и никакая пуля в меня не попадала. Может быть, я почти умер, но это должна быть геройская смерть, а не такой бесславный уход. Может быть, еще кто-то лежит позади меня? Может, я вырвал у хозяина гостиницы оружие и сам подстрелил его? Наверное, так и было. В конце концов, он прицелился в Юдифь — и я мог потерять всякий контроль над собой. Я отчаянно пытался припомнить все подробности.
— Нам нужно было только стабилизировать его, — ответил чужак, который якобы имел опыт по усыплению слона. — Вы же видели компьютерную томографию. Это чудо, что он вообще еще живет с такой опухолью. Но профессор хочет еще раз поговорить с ним. Мы просто должны продлить его жизнь на несколько часов. А все остальное — лишь напрасный труд.
Профессор, который хочет поговорить с Карлом? Это предвыборная акция в наркоманском притоне? Компьютерная томография? Этот хозяин гостиницы — сам одна огромная толстая опухоль, как можно было ее просветить?
Они говорят обо мне, черт бы их подрал! Это я от отчаяния предпочитал такие безумные мысли честному взгляду на очевидное. Хозяин гостиницы стрелял в меня, ранил меня, и вот я один в операционной, полной врачей и сестер, которые что-то сделали со мной, я даже не хотел думать что. Я чувствовал себя как похищенный во сне инопланетянами, помещенный в летающую тарелку и использованный для исследований человеческой природы. Но, может быть, все это лишь дурной сон, может быть, в один прекрасный день я напишу об этом интересную книгу, если попытаюсь взглянуть в глаза реальности этого сна. И, прежде всего, я надеялся, что он скоро закончится.
Горький вкус у меня во рту усилился. Если бы я был способен на мимические движения, я бы состроил гримасу отвращения. Я почувствовал, как мои веки быстро становятся еще более тяжелыми, чем были раньше, и как те небольшие силы, которые я еще мог собрать, чтобы приоткрыть их, уходят.
Я скользнул из одного сна в другой.
Я стоял в начале туннеля, но я был не один. Рядом находилась Мириам. Изящная темноволосая девочка уперла кулачки в бока и смотрела на меня, качая головой.
— Ты не можешь пойти со мной, — сказала она, делая отрицательный жест рукой. Но мне хотелось пойти с ней, пройти по этому странному туннелю рядом с ней. Что бы ни ждало нас в конце его, хоть и самое ужасное, ничего не было хуже, чем остаться здесь в одиночестве. Без Мириам.
Мой взгляд скользнул мимо нее в темноту мрачного коридора, и картина перед моими глазами стала меняться. Черные каменные стены превратились в блестящий материал, стены сжались, и потолок как будто сжался. Когда я, испуганный, снова взглянул на Мириам, она тоже изменилась: она больше не стояла передо мной, а лежала в нескольких метрах от меня далеко внизу, и я сильно наклонился, чтобы как следует рассмотреть ее. Нежная кожа на ее лице была бледной, как у мертвеца, глаза ее были закрыты, а руки сложены на груди. Мириам лежала на дне могилы в открытом гробу. Вокруг могилы были разбросаны цветы. Несколько красных лепестков упали на ее нежное тело и казались капельками крови на белоснежном саване.
Я уже не был один рядом с ней. Мужчины и женщины в темных одеждах собрались вокруг могилы, отовсюду слышались приглушенные рыдания и тихие всхлипывания. Я почувствовал, что мои щеки и воротник темной рубашки, надетой на меня, влажные. Значит, я тоже плакал и, я заметил, что все еще плачу. Мне захотелось закричать, позвав ее по имени, прыгнуть к ней в могилу, прижаться к ней, и пусть крышка гроба закроет нас вместе. Я не хотел бороться с желанием последовать вслед за ней, быть погребенным вместе с ней этими чужими людьми, но какая-то чужая сила подчинила себе мои члены и понесла далеко от этой могилы, на край траурной церемонии, где я стоял и ждал, когда пастор окончит свою речь.
Пастор?
Нет, мужчина, стоящий у края могилы, не был священником. Скорее, было впечатление, что он в чем-то убеждает собравшихся гостей, нежели что он произносит скорбную, уважительную речь в память об умершем ребенке. Он был одет не в одеяние священника, а в дорогой костюм господина с достатком, и в голосе его не было скорби, а только намек на сострадание. И относилось оно скорее к нему самому, нежели к умершему ребенку или присутствующим. Я не разбирал его слов, но я ни разу не услышал, чтобы он назвал ее по имени. Мириам. Моя Мириам. Неужели она действительно мертва?
Нет! Она не должна была, не могла умереть! В отчаянии я оглядывал толпу скорбящих. Она должна быть где-то здесь. Вот если бы она вышла из толпы, взяла меня за руку и прижалась ко мне! И только хорошие манеры, привитые нам нашими родителями, заставляли нас слушать речь этого человека, говорившего о ком-то или о чем-то, но только не о Мириам.
И действительно, в следующий момент в толпе слушателей, одетых в темное, образовался промежуток, когда они отошли на шаг в сторону. Но из него не вышла Мириам. Вместо этого по образовавшемуся проходу вперед выступила стройная, высокая фигура. Мужчина шел, высоко подняв голову. Я надеялся увидеть хотя бы тень боли на его лице. Это был не священник.
Это был профессор Зэнгер.
Он остановился прямо передо мной, протянул свою руку к моему плечу и улыбнулся скупой, неискренней улыбкой.
— Ты был при этом, — тихо сказал он, — но это не твоя вина. Ты все сделал правильно.
Потом он коротко кивнул мне, пошел дальше и оставил меня одного с моей болью, моей скорбью и муками совести, что я не имею права стоять здесь на краю могилы, в которой лежало мертвое тело Мириам.
Я воспринял физическую боль, которая пробудила меня ото сна, как облегчение, хотя спазм в моих мышцах, жжение в плече и боль в голове были достаточно сильными, чтобы я с мучительным стоном открыл глаза. Первое, на что я направил свой словно затуманенный взор, был я сам. Я лежал на твердых, обтянутых серой кожей носилках. Мою голову уложили на белую подушку, покрывала не было, я мерз в короткой, белоснежной сорочке, которая вместе с парой прозрачных чулок, достававших мне почти до бедер, составляла единственное мое одеяние.
Чулки от тромбоза? Первый и единственный раз, когда я просыпался в чулках от тромбоза, был, когда я отходил от наркоза после операции аппендицита в ужасном состоянии. Сейчас я чувствовал себя еще хуже.
Бесчисленные трубки и провода тянулись, словно ужасные червяки по голой коже моих рук, и пропадали под тонкой сорочкой где-то на груди, где под тканью угадывались круглые присоски от аппарата ЭКГ, который где-то поблизости гудел, контролируя мое сердцебиение. Из моего локтевого сгиба торчали трубочки, которые неприятно давили и, когда я напрягал мышцы, чтобы проверить, чувствую ли я еще их (или уже, так как я не знал, где кончается сон, а где начинается реальность), в этом месте неприятно щипало. Пластыри фиксировали иглы, которые были воткнуты глубоко под кожу.
