У меня к вам несколько вопросов - Маккай Ребекка

Я взяла нам обоим дорожные кружки Грэнби, полные кофе.

В кармане у меня то и дело вибрировал телефон — все больше людей меня ненавидели и горели желанием высказать, в чем еще я была неправа, — а я его игнорировала.

Мы поднимались по склону, и я проводила персональную экскурсию для Яхава: вот пожарная лестница, на которой я учила уроки, а здесь я подвернула лодыжку на первом курсе.

У Яхава было два режима — 1) иди-ко-мне и 2) весь-в-себе — и в тот день он выбрал второй. Прошло десять минут, а он еще не поцеловал меня, не сжал мне плечо, не посмотрел в глаза. Я не собиралась просить ни о чем таком, но поймала себя на том, что всячески пытаюсь увлечь его, подбрасываю ему блестяшки.

Я показала ему Куинси, показала дверь бывшей темной комнаты, теперь не без причины запертую, чтобы уберечь 3D-принтеры. Яхав сказал:

— Здесь ты обжималась с мальчиками?

В нем наконец проснулась игривость, он слегка расслабился, приподнял густую очаровательную бровь.

— Я никогда не обжималась ни с одним мальчиком в Грэнби, — сказала я. — Я встречалась с парнями только дома.

— В Индиане. — Его акцент придал словам мягкость и какую-то невозможную романтичность.

— Просто летние амуры, чтобы не страдать на виду у всех. Никто в Грэнби не знал о моих делах и не душил жалостью, когда меня сливали.

— Сливали — грубое слово, — сказал он. — У нас в иврите есть такая же идиома, но не настолько уродская. И на танцы не ходила?

— Ходила, со всеми.

— Ты, наверно, была хорошенькой.

Я сказала:

— Я была чучело. Я никогда не показывала фотографии?

— Теперь придется.

Так что мы пошли в библиотеку, к задней стене, заставленной ежегодниками. Я показала Яхаву альбом «Драконьих сказок» за 1995-й с моей фотографией без улыбки, с изречениями и цитатами на полстраницы, личными шутками для Фрэн и Карлотты, фрагментами лирики «Нирваны», цитатой из «Монти Пайтона» для Джеффа: «Ты не мессия — ты очень скверный мальчик!»

Яхав сказал:

— У тебя такой макияж. Ты… э-э… любила енотов?

Глаза у меня обведены черным; лицо заметно похудело, значит, нас фотографировали весной.

Но не поздней весной, потому что на следующей странице фото Талии, а между нами, как обычно, Хани Кайяли. Талия сидит на стуле на крыльце, глядя через плечо; никто бы так не стал фотографироваться, если бы не указание фотографа.

Разумеется, я прочитала, что написала Талия:

Эти два года самые долгие четыре года моей жизни!

«Что сделано с любовью, сделано хорошо» — Ван Гог Рэч-и-Бет: мы все влезем в один лимо? Я вас утрамбую!!

Кмнд С-Б: пуджа, донна, дженни, мишель — не забудьте убрать мой бардаааааааааак Дориан: Не СМЕЙ Сакина, Бука, Шипучка, Стайлз: Мы это сделали! Помните, сеньоритет — это воспаление сеньора… Миссис Росс, мистер Дар, мистер У., мисс Арена: Спасибо, что были рядом.

Мам, пап, Ванесса, Брэд: Вы лучшие люди, ждущие меня дома.

Дэб: Когда знаешь, ты знаешь. (Я знаю, что ты знаешь.) Не спеши собирать вещи. Робби: Моя любоооооф. Ты мой на 100 % и мой ЧИРИК! Я буду недалеко!

Школьный теннис, 11, 12

Октябрьские Причуды, 11, 12

Хор Грэнби, 11

Хористки, 11, 12

Весенний Мюзикл, 11, 12

Общество Тета, 11, 12

«Рэч-и-Бет» — это Рэйчел и Бет. «Кмнд С-Б» — это ее подруги по Сингер-Бэйрду.

«Дэб». Уж не вы ли?

Я сказала:

— Подожди, я это сниму.

Я положила альбом на круглый деревянный стол, которому было, наверно, лет сто, и держала телефон над страницей достаточно долго, чтобы вспышка смогла охватить весь текст. Я подумала, что покажу его Бритт на сеансе, хотя она наверняка уже нашла это.

Яхав знал в общих чертах историю Талии, и я сказала ему, что это она, моя умершая соседка.

— Выглядит умудренной, — сказал он.

Я вывела его из библиотеки, и мы пошли к верхнему кампусу, где я могла бы предложить ему пиво из запасов Оливера в холодильнике. Обычно этого хватало, чтобы он оттаял и потянулся ко мне.

Дэб. Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь так вас называл, но я чувствовала, что это вы, на таком почетном месте между ее семьей и Робби. Это должны быть вы, поскольку Талия не назвала вас в числе других учителей, а она бы ни за что не забыла про вас. Я постаралась вспомнить, не было ли какой-нибудь Дэбби или Дэвида. Но Дэнни Блох отлично подходил.

Но как, нафиг, понять: «Не спеши собирать вещи?»

Я повела Яхава к Южному мосту — не самым прямым маршрутом к моему гостевому дому, но в том направлении.

Каждый раз, как наши глаза встречались, он смущенно улыбался и переводил взгляд куда-то за мое плечо. Я могла бы затащить его за угол, могла бы схватить за петельки для ремня и поцеловать, но была ненулевая вероятность, что это все испортит. Даже если бы я просто взяла его за руку, я не знала, вцепился бы он в мою как утопающий или отдернул, словно обжегшись.

«Не спеши собирать вещи» могла быть строчкой из песни, чем-то из хорового пения. На краю сознания у меня прожужжал обрывок мелодии.

Я сказала Яхаву, что прямо под этим мостом мы клали обручи на землю для занятий биологией на третьем курсе, записывая каждое изменение в этом пространстве с февраля по май. Нас разделили на группы по четыре человека; в мою входили Карлотта, Майк Стайлз и Рэйчел Поупа — Рэйчел постоянно флиртовала с Майком, наклонялась, чтобы собрать волосы в хвост, просила его подтянуть ее вверх по склону оврага. Они так и не стали встречаться, так что, возможно, у него был иммунитет к ее чарам.

— Однажды, — сказала я Яхаву, — мы находим обертку «Сникерса» в нашем круге. Начинаются дебаты: выбросить ее или оставить и написать о том, как муравьи обследуют ее?

— И к чему ты склонялась?

— Я сказала, что люди и человеческий мусор заслуживают наблюдения. Моя подруга Карлотта стала давать имена муравьям. Одного она назвала Кусман.

Я собиралась досказать историю, но Яхав остановился посередине Южного моста. Он сказал:

— Похоже, ты уводишь меня все дальше от машины.

— А тебе уже нужно уезжать?

Прошел всего час. Я надеялась, что он проведет со мной весь день, надеялась на секс на моей маленькой гостевой кровати. Мне хотелось помассировать ему виски, пока он не расслабится, хотелось, чтобы он закрыл глаза, откинулся назад и вздохнул. Хотелось зарыться лицом в его волосы, которые всегда почему-то пахли чаем.

Он положил руки на перила, и я поняла, что дело плохо. Он сказал:

— Мне нужно обязательно сказать тебе кое-что. Я был тут как бы на прослушивании. Мне предлагают очень заманчивую должность, и я собираюсь переехать сюда насовсем.

Я сказала:

— О, да ведь это здорово!

И я сказала это от души, хотя почувствовала, что он хотел сказать мне не только это. Он молчал, и я подумала, что нужно как-то пошутить о заманчивой должности, спросить, из чего она сделана. Но он сказал:

— И в целом мне нужно начать все с чистого листа. И он стал говорить что-то еще.

Невыносимо было думать, что меня сливали на Южном мосту. Я только что рассказала Яхаву, как старалась, чтобы никто не разбил мне сердце в кампусе. Я держала Грэнби на ладони, как самое хрупкое яйцо, избегала риска, держала свои увлечения при себе, изо всех сил старалась скрывать свои чувства.

Я четыре года старалась, чтобы сохранить Грэнби такой, какой впервые увидела из окна машины Робсонов: мифическим местом, куда я иногда приезжала, а вовсе не местом, где мне причиняли боль.

Я не чувствовала погоды, но воздух внезапно сделался холодным и промозглым.

Я переключилась в режим самозащиты — от этого режима мне бы не хотелось отучиться на психотерапии. Я сказала, что должна отпустить его. Я не отвечала на его монолог. Я начала провожать его обратно к машине, как будто так и планировала. Я сказала:

— Но я еще недорассказала историю. Там была такая Рэйчел, которая взяла и опустила свой ботинок на обертку со всеми муравьями. Она сказала: «Вот. Можете написать, что мой человеческий ботинок размазал их всех».