Р Скотт Бэккер - Зовите меня Апостол
На экране разворачивалось безумие — вопили, кричали. Можно было различить только ее имя, повторяемое снова и снова. Внизу экрана появилась новая подпись:
Дженнифер Бонжур жива!
Вот же, мать их, им головы отрежь — они спинным мозгом сенсацию произведут. А весь мир будет смотреть. Почему? Потому что привык. Безумные новости сумасшедшего мира.
Я думал про Молли. Про Мэнди. Хотелось плакать, но смог лишь рассмеяться. Но комната, гребаная замусоренная нищета, высосала веселье напрочь. Мотель наступил мне на глотку.
Кто-то — я не заметил, кто именно, — восстановил порядок перед камерами. Баарс подошел к Дженнифер. Теперь на него нацелился десяток микрофонов. Дженнифер смотрела на него из угла экрана с немым обожанием, с каким жены смотрят на политиков.
— Всю вашу жизнь вы мучились, — возвестил Баарс тоном проповедника, только еще мудрее, горестнее. — Всю вашу жизнь вас глодало подозрение, странная, ни на чем не основанная убежденность: вы — нечто большее, чем вы есть. Большее, чем продавец в супермаркете, рабочий на конвейере, сборщик налогов, каменщик. Большее, чем просто дитя своих родителей, муж либо жена. Большее, чем нелепые куклы, вечер за вечером пляшущие на экранах ваших телевизоров. Внутри себя, глубоко, подспудно, вы уже знаете то, что я хочу сказать вам.
— Что же? — Голос репортера Си-эн-эн пробился сквозь град вопросов.
Но Баарс уже поднялся над интервью и обыденной жизнью. Он пророчески вещал, глядя прямо в мои глаза, проницая, минуя туман всей передаточной мути: камер, линий связи, телеантенн. Проницая меня насквозь.
— Десять тысяч раз я прожил десять тысяч жизней. Я видел эпохи. И вы все видели их. Я бывал императором, бывал и рабом. Я испытал куда больше страданий, чем радости.
Горькая улыбка мудреца.
— И вы все — тоже.
Что за трюк? Будто он рядом со мной сидит, я слышу его въяве!
Я даже оглянулся. А когда опять посмотрел на экран, там возникла новая надпись:
Ксенофонт Баарс делает заявление для прессы!
Вот тогда он вынул пушку из-под белого пиджака. Большой черный «глок».
Здорово, правда?
Вот это, я понимаю, интервью.
Пытаясь удрать от «глока», оператор опрокинулся на спину, но все равно Баарса из фокуса не выпустил. Гуру смотрелся грандиозно на фоне синего неба.
Терпение, сейчас Великий Вселенский Сборщик Дерьма откроет вам главную правду человеческой жизни: уверенным в чем-то может быть только безнадежный кретин.
Баарс двигался с удивительной, животной грацией. Протянул левую руку к камере — будто хотел сдержать орды рвущихся к нему из эфира, — а правую протянул к Дженнифер, к ее улыбающемуся лицу.
Я понял вдруг: они оба под дурью. Как я. Только наркота другая. Рыбак рыбака видит издалека.
Оператор кое-как дал крупный план: пистолет, лицо девушки. Я увидел, как двинулись ее губы, выговаривая: «Что за дерьмо?!»
Слов телекомментатора я не расслышал в поднявшемся истошном, многоголосом визге. Но видел все уместившееся в одном душераздирающем мгновении: вспышку, дыру, фонтан крови, даже судорогу от удара, пробежавшую по ее лицу, — в безукоризненном цифровом качестве.
Я увидел, как Ксенофонт Баарс выстрелил своей любовнице в лицо.
Здравствуй, мертвая Дженнифер.
Баарс приставил пистолет к виску.
— Все мы здесь, потому что мы захотели остаться здесь! — Голос его чуть выделялся из общего гула, но различался с ужасающей четкостью.
Все и всегда очень хорошо слышат человека, держащего пистолет.
— Все мы захотели умереть вместе с нашим миром!
Картинка задрожала — оператор смог сесть. Репортер взвизгнула: «Снимаешь?» Оператор утвердительно хрюкнул в ответ.
— Но некоторые… некоторые не хотят умереть во сне!
Баарс говорил, улыбаясь, расслабленно, спокойно. Бесстрастно излагал правду, на манер копов, привычно выступающих свидетелями в суде.
Бабахнул «глок» — слабенько и жалко, будто попкорн. Микрофон захлестнуло истерическим визгом. Очень четко и страшно.
Но все равно звукооператора стоило бы уволить.
Знаете, ведь существует два прошлых. Одно — подлинное, второе — оставшееся в вашей памяти. Второе — это доступное рассудку знание. Первое — это все, лежащее под ним, в глубине, внутри. То бишь второе маскирует, первое правит. И чем хуже вы помните прошлое, тем в худшем рабстве вы у него. Тем больше повторяетесь.
Наше дерьмо не в прошлое катится. Оно несется по склону лет впереди нас.
Баарс просто хотел дать людям шанс примириться со своим существованием. Ведь для него конец близок. Немыслимо древние машины, защищающие Землю от раздувшегося Солнца, уже едва справляются. Для Баарса сегодняшнее представление со стрельбой — не более чем внезапный поворот в компьютерной игре. Мессианское откровение в стрелялке от первого лица.
Мне захотелось пробраться ночью в морг и пожать мертвую руку Баарса. За его «Систему отсчета» и за отсчет в отдельности. За гениально просчитанный заговор. Вдохновенный и совершенно безумный Баарс смог все вокруг превратить в мегафон для своих идей.
Поразительно до головокружения. Все продумано до последних мелочей: и пропавшая прекрасная блондинка, и война сект. Идеальная приманка для прессы. Сокровище в чистом виде. Джим Джонс,[54] но без девяти сотен трупов. «Небесные врата»[55] при сотне живых свидетелей.
Я так и вижу Баарса с группкой приспешников, обговаривающих детали. Вижу, как Баарс отчитывает их, обрадовавшихся возможности подставить и уничтожить «третьих» просвещенными, «системными» руками. Несет сурово что-нибудь вроде: «Мы не должны радоваться их бедам. Они просто исследуют возможность другой жизни». Вижу, как Дженнифер пробирается по пустырю, возвращаясь в Усадьбу с заднего хода. А мерзавец Стиви, по-собачьи преданный вождю, колесит по городу с коллекцией птичьих клеток и с застегнутой сумочкой, а в ней — пальцы Дженнифер.
С такой затравкой Баарсу оставалось найти хотя бы одного репортера, чтобы разжечь скандал. Ему не хватало лишь Молли Модано.
— Аманде Бонжур стоит узнать, какое дерьмо ее муженек, — сказал я ей.
Она помедлила с ответом. Человек с трудом справляется с неприятной правдой.
— Апостол, не говори ничего!
Само собой, ведь Дженнифер была не только ее пропуском в мир большой прессы, но еще и подругой. Соратницей по «Системе». А приятели не лезут в грязное белье друг друга, не портят жизнь. Даже в конце времен.
— А вдруг у нас нет времени? Совсем нет…
Теперь можно прикинуть, какую роль во всей этой истории сыграл мистер Мэннинг. Что ж, господин Высший Судия, дело выглядит так: его обсчитали.
Я вынул фото, которое дала мне в тот день в моем офисе Мэнди, — с невинной, безмятежной, солнечно улыбающейся Дженнифер. Сунул фото в угол телеэкрана — вот он, мой кусочек репортажа, самый главный. Отключил звук, прислушался к шороху и рычанью машин, проносящихся по шоссе за стеной.
Мы с Дженнифер смотрели друг на друга. Она ни разу не моргнула.
— Мертвая, — прошептал я укоризненно.
Так дети говорят: «Плохая собака!» — нашалившему щенку.
Мертвая Дженнифер.
Дорожка четырнадцатая
ЕЩЕ ОДНО ОБЫДЕННОЕ ЗВЕРСТВО
Помните: я не забываю ничего.
И никогда.
Ко мне все возвращается, повторяется без конца, с той же силой и болью. Страсть, ужас, отвращение — все. Жизнь, размолотая жерновами непрестанных повторений.
Мой мозгодер говорит: «Пиши про это». Пишущий встает над описываемым. Отдаляется.
«Отдаляется»… Да уж, бля.
Хорошо все помнить. Писать тогда легко.
А с ума сойти — еще легче.
Когда жизнь превращается в совсем уж невыносимую фантасмагорию, у меня бывают странные проблески: я словно помню будущее так же отчетливо, как прошлое. Честное слово: однажды в Ираке я шлепнулся наземь за мгновение до того, как нас накрыло миной. Повезло. А двум моим приятелям — нет.
Я глянул на мобильный, валявшийся среди мелочи и скомканных чеков, за мгновение до того, как он запиликал.
Уверен: Баарс бы это с ходу объяснил.
— Апостол, ты где?
Молли, гладкая шкурка с пронзительным голоском.
— Детка, я в аэропорту. Хочу подальше убраться от вас, безумных выродков. И как можно скорее.
Странный звук: кашель пополам со всхлипами. Судорожный вдох.
— Апостол! Апостол, ну ради бога! Я же знаю — ты врешь! Ты же в мотеле. Это ужасно! Я не знала. Клянусь, не знала! Я бы ни за что, никогда… честное слово, никогда! Это же безумие! Апостол, пожалуйста, скажи мне, что происходит?! Что делать?
Я поверил, сразу и безоговорочно. Баарс рассказал ей только необходимое. «Медиатрюк» — так он назвал свою многоходовую задумку. Способ заставить средство массового обмана поработать во славу просветления. Молли, конечно, состояла в заговоре, но оказалась одураченной как никто другой.
