Монс Каллентофт - Осенний призрак
Теперь Малин стоит под дверью квартиры на Тенерифе.
Ей хочется повернуться и уйти.
Их, вероятно, нет дома.
Но тут до нее доносятся хорошо знакомые голоса. Она вспоминает, как когда-то лежала в детской и слушала их, доносившиеся из другого конца дома. Сначала родители разговаривали спокойно, а потом перешли на крик. Холодными осенними, зимними, весенними и летними ночами она слушала и не понимала, о чем они говорят. Она просто знала, что так делают все родители и что именно в такие минуты жизнь меняется, независимо от того, замечаешь ты это или нет.
Но сейчас, под этой дверью, голоса в памяти стихли. Да и были ли они вообще? Она помнит только себя на кровати и в полной темноте. Как она молча лежала и ждала, что все вот-вот должно измениться.
Раздается скрежет замка — и Малин делает шаг назад.
Она не заметила, как за дверью мелькнула тень, как кто-то смотрел в глазок. Перед ней стоит папа, загорелый, веселый, довольный тем, что она пришла. Лицо у него округлилось, можно сказать, что он неплохо выглядит. Отец обнимает Малин и прижимает ее к себе, не говоря ни слова, пока наконец она не начинает задыхаться.
— Папа, мне не хватает воздуха.
И тогда он впускает ее, делая шаг в сторону.
— Ну а сейчас мы пойдем к маме.
И Малин проходит в квартиру, смотрит на ковры и мебель, привезенную из Линчёпинга, и эта обстановка плохо сочетается со шкафами и стульями в испанском стиле «гасиенда», как видно приобретенными здесь.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает папа, провожая ее в гостиную.
— Хорошо, — отвечает Малин.
И тут Форс видит маму. Она сидит к ней спиной, в свете уличного фонаря на балконе с видом на Атлантический океан. На матери розовая тенниска, и она носит все такую же стрижку «паж».
Малин хочется увидеть ее лицо. Какое оно? Все в морщинах? Радостное, озлобленное или просто постаревшее?
Но мама не оборачивается, и Малин подходит к ней. За спиной слышится папин голос: «Ну вот и она».
И тогда мама поднимает глаза, и Форс видит, что лицо ее, в сущности, мало изменилось, разве только загорело; что, несмотря на улыбку, с него не исчезло знакомое ей презрительное выражение.
Мама встает и целует ее в щеки.
— Ты пьешь, милая? От тебя воняет спиртом и вся ты какая-то опухшая. — Она делает паузу и продолжает, не дождавшись ответа: — Как же все-таки хорошо, что ты здесь! Здорово! Мы купили прекрасную паэлью по дороге из отеля «Абама». Мы играли там в гольф, ты должна увидеть эту площадку! Что за прелесть! Хенри, будь добр, угости дочь бокалом белого вина. Садись, пожалуйста.
Малин садится за стол напротив мамы и не может понять, куда ей лучше смотреть: на маму, на море или на противоположную стену.
— Что же ты тут делаешь, собственно говоря?
Мать как будто нервничает, попивая свое вино, а Форс делает несколько больших глотков из бокала, поставленного перед ней отцом, и спрашивает себя: неужели так встречают родители своего единственного ребенка, дочь, с которой не виделись три года? Однако после очередного глотка она понимает, что, вероятно, для таких случаев не существует никаких общих правил, никаких стандартных моделей поведения. Малин хочется, чтобы папа был рядом с ней, но он продолжает возиться на кухне.
А мама сидит напротив, и ее вопрос повис в воздухе.
— Я работаю с одним делом… — отвечает Малин. — Это оно привело меня сюда.
Любой нормальный человек поинтересовался бы, что за дело могло заставить инспектора криминальной полиции из Линчёпинга пять с половиной часов лететь на Тенерифе. Но только не мама.
Она начинает рассказывать о площадке для гольфа.
— Понимаешь, это возле отеля «Абама», лучшего на всем острове, и это страшно дорого. Но билеты разыгрывали в Шведском клубе, и мы выиграли, представляешь? Ты должна была видеть, как мы играли со Свеном и Магган…
Малин делает вид, что слушает. Кивает.
Мысленно она рассказывает маме о Туве, как она себя чувствует, как растет. Она говорит о Янне, о том, что они разъехались, о том, как она страдает и не знает, что с собой делать. Откуда-то доносится мамин голос: «а если ударишь по мячу так, что он улетит в море, получишь штрафное очко, и тогда уж точно все кончено». А Малин все рассказывает про себя о том, что это она сама все разрушила, что ей хочется спиртного, что она пьет слишком много, как свинья, что она готова признаться в этом, но только самой себе, что она чертова алкоголичка, но никому и никогда об этом не скажет. Она радостно кивает папе, когда тот наливает ей еще один бокал и ставит на стол тарелки и паэлью из магазина в алюминиевой форме: три больших омара восседают на горке желтого риса.
За окном уже стемнело.
До Малин доносятся обрывки какой-то мелодии из паба на берегу.
— Угощайся, Малин, — предлагает папа.
Она делает резкое движение и опрокидывает свой бокал.
Проклятье!
— Упс! — говорит папа. — Сейчас мы все поправим.
— Ты все такая же неуклюжая, — слышится мамин голос. Форс хочется встать и уйти, но она сдерживается.
Потом мать уходит в гостиную, и Малин слышит, как она болтает по телефону с какой-то своей подругой.
Папа сидит напротив нее. Он спокоен, похоже, даже испытывает облегчение от того, что мама ушла.
Паэлья съедена.
«Отлично, несмотря ни на что», — думает Малин.
Потом мать рассказывает ей о гольфе, о парикмахерах, о продуктах, которые все дорожают, о том, что квартира, «хоть и не очень просторна, но наверняка стоит теперь дороже», о том, что записалась на какой-то курс йоги. Но тут звонит телефон, и она уходит.
— Как там Туве? — спрашивает папа.
Выпив вина, Малин немного успокоилась.
— Она взрослеет.
— Как ты когда-то.
«Ты улыбаешься мне, папа».
— А Янне?
«Он должен знать, что мы разъехались».
И она рассказывает папе все.
— Так будет лучше, — заканчивает она. — Идея снова начать совместную жизнь была ошибкой.
И как раз когда папа собирается что-то ей ответить, в дверях показывается мама.
— Это были Харри и Эви. Сейчас они приедут. Им не терпится познакомиться с инспектором криминальной полиции из Линчёпинга.
«Нет, — думает Форс, — только не это».
— Слушай, Малин, — вдруг говорит папа. — Почему бы тебе не помочь мне и не прогуляться до магазина? Купим мороженого.
— Идите, — поддерживает его мама. — У меня ноги болят. Сегодня мы прошли не меньше двух миль, разве такое под силу шестидесятилетней женщине?
Малин допивает вино. Она выливает его в рот до последней капли, но мама как будто не замечает этого.
39
В небольшом супермаркете гудят холодильники и кондиционеры.
Продавец поздоровался с папой как со старым другом, и тот долго разговаривал с ним, демонстрируя почти свободное владение испанским.
Малин не понимала ни слова.
— Рамон, — так представил ей папа потом своего собеседника. — Хороший парень.
— Так что ты говоришь? — спрашивает отец дочь, когда они начинают выбирать продукты. — Ванильное или шоколадное? Ты ведь любишь шоколадное?
— Я хочу пива, — отвечает Малин. — Зайдем в тот бар.
Папа берет пакет шоколадного мороженого из холодильника. Малин замечает, что от паэльи у него остались на рубашке желтые пятна и что его волосы сильно поредели с тех пор, как они виделись в последний раз.
— Зайдем, если хочешь.
Минуту спустя они сидят в баре с потолком из какого-то пористого материала. Несмотря на тридцатиградусную жару, у Малин такое чувство, будто она снова в Линчёпинге, в ресторане «Гамлет». Она вытирает запотевший стакан. Стены бара покрыты голубым кафелем с изображениями рыб, пойманных в сети.
— Мама все такая же, — говорит отец, сделав глоток пива.
— Я заметила.
— И все-таки здесь легче.
— Почему?
— Меньше приходится притворяться.
Малин делает глоток и кивает с таким видом, будто поняла его.
— Тебе, как видно, приходится нелегко, — продолжает папа.
— Да.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать, девочка?
Хочу ли я, папа? У половины рыб на этих стенах закрыты глаза, как будто они плавают в темном замковом рву. Она рассказала бы ему о своих снах, о мальчике, о том, что ей интересно, кто он такой и что ему от нее нужно.
— Мне снится мальчик, — говорит она наконец.
— Мальчик?
— Да.
— Маленький?
— Да.
Папа замолкает, пьет пиво.
— Мама жила с нами, когда я была маленькая? — спрашивает Малин.
— Мороженое тает. Пойдем домой.
— Папа…
— Есть вещи, которые надо принимать такими, какие они есть, Малин. И есть вещи, которые лучше держать при себе. Ты ведь сама не очень-то пускаешь других в свою жизнь, ты всегда была такой.
