Монс Каллентофт - Осенний призрак
Харри молчит.
— Это черт знает что, — говорит он наконец. — Ты веришь ему? Может, он водит нас за нос?
— Не знаю. Но мы должны проверить. Надавить на Юнаса Карлссона. — Тут до Малин доносится еще один крик со стороны бара. — Вы уже говорили с ним?
— Да. Якобссон и Экенберг. Но теперь, по-видимому, им снова придется его навестить.
— А что Фогельшё?
— Они утверждают, что плохо помнят эту катастрофу.
— Они помнят, — говорит Форс. — Можешь в этом не сомневаться.
Малин думает о том, что Гомес только что предлагал ей выпить пива, а она отказалась, несмотря на то что ей страшно хотелось.
Она еще держится.
— Вальдемар и Юхан допросят Юнаса Карлссона еще раз в связи с вновь открывшимися обстоятельствами дела, — продолжает Харри. — Теперь нам еще предстоит допросить родственников тех, кто находился в машине. Что если Юнас Карлссон шантажировал Петерссона? А если кто-нибудь из родственников пострадавших узнал всю правду, могло произойти все что угодно. Сорок ножевых ранений!
— Поговорите с Фогельшё, — напоминает Форс.
— Непременно, — отвечает Харри. — Кто знает, какие сюрпризы готовит нам еще эта семейка… Ты звонила Туве?
«Не твое дело, — думает Малин. — Я не звонила дочери, потому что у нее были уроки».
— Не будем об этом, — она слышит, как недовольно звучит ее голос. — Прости, — поправляется она.
— Успокойся, Малин, — продолжает Мартинссон. — Но ты должна понимать, что никакая работа не может быть важнее твоей дочери.
«Закрой рот, Харри», — думает Малин.
— Стучат в дверь, — говорит она. — Горничная, наверное. Пока.
Полицейский кладет трубку.
Никто не стучал, она просто хотела закончить разговор.
«Йерри, — думает Малин. — Если только это ты сидел за рулем той ночью, значит, ты положил правду в маленький черный сейф и выбросил ключ, так? И достал его только для того, чтобы похвастать на новогодней вечеринке перед Йохеном. Я никогда не открываю своих тайн, потому что не знаю, что из этого может получиться и в чем, собственно, состоят мои тайны. А ты, Йохен, и не хочешь знать, в чем состоят твои. Тебе приятно верить, что можно управлять всем на свете и что мир подчиняется твоей воле».
Малин закрывает глаза, однако тело ее никак не желает успокаиваться.
«Я устала быть грустной, — думает она, — злой и испуганной. Отчего у меня такой же взгляд, как и у Катарины Фогельшё?»
Скоро ей предстоит встретиться с родителями. Гольф. Свинг. Взмахи клюшками. Самое отвратительное из всех видов безделья.
«Это дело, — думает она, — словно по спирали, затягивает меня куда-то к самому внутреннему из моих годовых колец».
Малин уснула. Она лежит, сомкнув руки вокруг головы, беспомощная, словно ребенок, инстинктивно чувствующий, что мама всегда будет рядом. Ей снится мужчина в костюме, который сидит на стуле модного дизайна за письменным столом из красного дерева в комнате с большими окнами, выходящими на оживленную улицу. Мужчина одет в серый костюм, лица его Малин не различает. Он разговаривает с ней. Она хочет, чтобы он замолчал, но не знает, что ей нужно для этого сделать.
«Ты лежишь здесь, на кровати, — говорит он, — в этой убогой комнате, и в глубине души хотела бы провести в таком положении целый вечер и ночь. Но ты знаешь, что придется проснуться, подняться с постели и принять душ. Стряхнуть с себя все свои чувства, прежде чем возьмешься за дело.
Ты прибыла сюда, на этот остров, застроенный виллами и лачугами, чтобы выведать мои тайны, узнать, как появились на моем теле все эти ножевые ранения. И за это я благодарен тебе.
Но еще больше, чем мои, тебя интересуют твои собственные тайны. Ты надеешься узнать их сегодня вечером у своих родителей, не так ли? Не жди от них слишком многого, Малин. Не лучше ли тебе было бы вернуться домой, бросить пить и заняться наконец своей дочерью? Но для этого ты слишком слаба. Куда легче сосредоточиться на моих проблемах. Здесь ты чувствуешь, что правда на твоей стороне и тебе есть куда убежать от себя самой.
Выпей, Малин.
Выпей.
Тебе станет легче».
А потом мужчина и комната исчезают, только голос все еще звучит в ее ушах: «Выпей, выпей, выпей…»
Малин спрашивает себя все еще во сне: кто это говорит? Или это ее тело, уставшее от печали, горя и страха, просит об отдыхе?
Но вот она просыпается, и голос замолкает. Однако Форс не забывает того, что он ей сказал.
Малин идет в душ.
А через пятнадцать минут она сидит за столиком обшарпанного бара и смотрит на свое отражение в зеркале со сколотыми краями на стене.
Один стакан наполовину заполнен текилой, в другом, с запотевшими стеклами, — холодное пиво.
Мама.
Папа.
Я приехала. Мне надо было бы взять с собой Туве, чтобы вы могли посмотреть на нее. Она стала такой красивой!
— Его опять нет дома, — говорит Вальдемар, когда они третий раз за день стучатся в дверь квартиры Юнаса Карлссона. — И мобильник не отвечает.
— Где же он может быть? — спрашивает Юхан Якобссон.
— Ни малейшего понятия.
Юхан смотрит на массивную запертую дверь, надежно охраняющую какую-то тайну.
Они приходили сюда два часа назад, сразу, после того как Малин позвонила Харри, и не застали Карлссона дома. На работе в больнице его тоже не оказалось.
Полицейские в участке пытались разузнать что-нибудь о родителях юноши и девушки, пострадавших в автокатастрофе. Обе пары в разводе, но по-прежнему проживают в городе.
«Сейчас уже вечер. Не стоит беспокоить их так поздно, тем более по такому делу, — рассуждает Юхан. — Но завтра надо будет попробовать. Впрочем, я не жду многого от завтрашнего дня», — думает он, спускаясь вслед за Вальдемаром по лестнице от дверей квартиры Юнаса Карлссона.
38
Как ни странно, она все-таки скучает по родителям.
Их адрес: Калле Америго, три.
Две текилы и пиво вскружили ей голову.
Малин надела короткую белую юбку и розовую блузу, которая даже не помялась в дорожной сумке.
Часы на приборной доске машины показывают 19:25.
«К половине восьмого мы точно вернемся», — говорил папа по телефону.
Такси проезжает мимо Плайя-де-лас-Америкас берегом моря. Жара спала, грязные трущобы за окнами сменились благопристойными кварталами. Вместо наспех построенных гостиниц на побережье показались многоквартирные дома с аккуратными балконами. Округ пенсионеров.
Мама.
Родители долго выбирали себе здесь квартиру, все было слишком дорого.
Проезжая город Лос-Кристианос, такси поворачивает в сторону гор, где еще более высокие белые многоквартирные дома теснятся на скалах цвета охры.
Я три года не видела своих родителей.
Неужели я все еще скучаю?
Разве что иногда, когда разговариваю с папой по телефону, и он приглашает меня в гости или напоминает, чтобы я поливала цветы.
С тобой, мама, я разговаривала раз десять, и каждый раз мы расспрашивали друг друга о погоде.
Удается ли мне управляться с Туве без вашей помощи? Ты, папа, много раз спрашивал меня о внучке, это так. Но наши проблемы никогда не волновали вас по-настоящему. Поэтому я и забрала ее с собой в Стокгольм, когда уезжала учиться в Полицейской школе. Я знала, что ни я, ни она не можем рассчитывать на вас.
Хочет ли Туве вас видеть?
Малин только что звонила своей дочери, но что-то было с линией. Ясно как божий день, что Туве скучает по бабушке с дедушкой. Родители Янне давно уже умерли, оба они были заядлые курильщики.
Малин слегка навеселе после текилы, и сейчас, в такси, она откровенна сама с собой.
Эти дома — коробки для хранения людей.
Что же есть такого притягательного в этих вулканах, кроме жаркого солнца и возможности уйти от уголовной ответственности?
«Приезжай в половине восьмого».
Малин закрывает глаза.
«К этому времени мы вернемся».
Лифт останавливается на четвертом этаже, металлические двери разъезжаются, а Малин хочется снова нажать кнопку и бежать прочь от этого дома, взять такси до аэропорта и ближайшим рейсом вернуться домой, в холодную, дождливую, мрачную осень.
Она отыскивает дверь родительской квартиры. Дома, пожалуй, на лестничной площадке теплее, чем здесь. От стен и пола из белого камня «под мрамор» веет холодом. Малин вспоминает, как однажды, когда ей было восемь лет, она забыла ключи от дома в Стюрефорсе, как мерзла на улице, мокла под дождем и слышала доносившийся изнутри мамин голос. Мама знала, что она стоит под дверью и плачет, но не открывала. Она злилась на Малин за то, что та потеряла ключи.
Теперь Малин стоит под дверью квартиры на Тенерифе.
Ей хочется повернуться и уйти.
Их, вероятно, нет дома.
Но тут до нее доносятся хорошо знакомые голоса. Она вспоминает, как когда-то лежала в детской и слушала их, доносившиеся из другого конца дома. Сначала родители разговаривали спокойно, а потом перешли на крик. Холодными осенними, зимними, весенними и летними ночами она слушала и не понимала, о чем они говорят. Она просто знала, что так делают все родители и что именно в такие минуты жизнь меняется, независимо от того, замечаешь ты это или нет.
