Нацуо Кирино - Гротеск
Шел десятый час. Я только вышла из ванной и села смотреть телевизор, когда дверь в прихожей отворилась и на пороге появился дед. Похоже, он где-то выпил — лицо побагровело; он тяжело дышал.
— Что ты так поздно? Я уже без тебя поела. — Я показала на низенький столик, где стояла еда — макрель в соевом соусе и маринованные овощи. Все это дед приготовил перед уходом.
Ничего не говоря, он вдруг глубоко вздохнул. На нем был костюм, в котором я его еще не видела, — щегольской, цвета зеленого чая, разлинованный широкими черными полосками; бледно-желтая рубашка с короткими рукавами; на шее замысловатый техасский галстук-шнурок с застежкой, покрытой вычурной эмалью. Маленькими, как у женщины, руками дед распустил шнурок и хехекнул, будто что-то вспомнил. Не иначе в «Блю ривер» побывал.
— Ты в бар ходил, к мамаше Мицуру?
— Угу.
— Видел ее?
— Угу.
Обычно словоохотливый дед был на удивление немногословен.
— Ну и как она?
— Замечательный человек! — с чувством пробормотал дед себе под нос.
Судя по всему, со мной разговаривать ему не хотелось. Он перевел взгляд на балкон, где стоял бонсай, и удалился к своим деревьям. Дед никогда не оставлял их на улице на ночь — боялся холодной росы, подумала я с антипатией.
В ту ночь мне приснился странный сон. Мы с дедом плаваем в водах древнего моря. Тут все: и моя мать, которой уже нет на свете, и отец, сошедшийся с турчанкой… Кто-то примостился на самом дне, в черных скалах, другие разлеглись отдохнуть на песочке. Я в зеленой плиссированной юбочке, самой любимой у меня в детстве. Хорошо помню, как мне нравилось разглаживать на ней складочки. На деде все тот же моднющий костюм, в котором он ходил в «Блю ривер»; шнурки галстука колышутся в воде. Отец и мать — в обыкновенной одежде, в которой ходили дома, еще молодые, как раньше, когда я была маленькой.
Море кишит планктоном, мелькающим перед глазами, словно рой мелких снежинок. Над головой сквозь толщу воды я вижу небо, ясное и чистое, но мы всем семейством почему-то мирно обосновались на глубине. Такой необычный умиротворяющий сон. Только Юрико нигде не видно. Без нее мне легко и спокойно, хотя сердце тут же начинает биться чаще, стоит подумать, что она в любой момент может появиться.
К нашей компании с серьезным лицом подплывает Кадзуэ. У нее иссиня-черные волосы и облегающее трико телесного цвета, в котором она, верно, красовалась на катке. Кадзуэ изо всех сил старается двигаться ритмично, как в гимнастике, но под водой получается вяло и неуклюже. Меня разбирает смех. Интересно, где же Мицуру? Я оглядываюсь по сторонам и вижу: она устроилась с учебником в обломках затонувшего корабля. На палубе корабля Джонсон и Масами. Я собираюсь подплыть к ним поближе, как вдруг все будто накрывает темная туча. Над нами, блокируя солнечный свет, нависает гигантская тень. Я в изумлении поднимаю голову и наблюдаю явление Юрико.
Я вижу взрослую женщину (хотя сама я еще ребенок), облаченную, как богиня, в белые одежды, сквозь которые просвечивает роскошная грудь. У нее длинные руки и стройные ноги. С сияющей улыбкой на прекрасном лице Юрико приближается. Смотрит на нас, и меня охватывает страх — ее глаза пусты, в них нет ни лучика света. Я пытаюсь укрыться от нее в тени скалы, но Юрико протягивает ко мне идеально красивые руки, хочет прижать меня к себе…
Я проснулась на пять минут раньше будильника. Нажала на кнопку и стала соображать, что все это может значить. С приездом Юрико все вдруг как-то изменились — и Мицуру, и Кадзуэ, и дед… «LOVELOVE… Я люблю KIJIMA». Похоже, все разом влюбились: Мицуру — в Кидзиму-сэнсэя, Кадзуэ — в его сына, а дед — в мамашу Мицуру. Конечно, я в таких тонких материях разбираюсь плохо — бог знает, какие химические реакции происходят в сердце, когда любовь. Однако я понимала, что нужно обязательно перетащить на свою сторону хотя бы Мицуру и деда.
Юрико — настоящая чума. В памяти всплыло это слово, запавшее в душу с детства. Теперь, повзрослев и став еще красивее, она представляла собой источник вредоносного излучения, грозивший женской школе Q. и тем, кто меня окружал. Лихорадка охватывала всех и каждого. Люди менялись на глазах, становились не похожими на самих себя. Хватит ли у меня сил, чтобы дать бой Юрико? Это не важно. У меня не оставалось выбора.
На большой перемене ко мне подошла довольная Кадзуэ и, положив на пустое место рядом коробку с ланчем, с грохотом придвинула стул к столу.
— Не возражаешь, я с тобой поем? — спросила она и села, не дожидаясь ответа.
Я холодно посмотрела на нее. Черт! Что она с собой сделала? Хуже не бывает! Мне захотелось приложить ее как следует, накричать на нее. Подкрасилась и завилась. У нее была нормальная стрижка, шапочкой, теперь же волосы, скрученные в трубочки от бигудей, торчали во все стороны, как спицы от зонтика. Ужас, короче. В придачу ко всему она что-то сотворила со своими глазками, добавив складку над верхним веком,[23] от чего лицо стало казаться заспанным.
— Что у тебя с глазами?
Кадзуэ медленно подняла руку к глазам.
— Это «Элизабет Арден».
Она раздобыла клей и склеила себе веко. Однажды я подглядела, как в туалете это проделывали над собой девчонки из «элитного звена». Меня тут же замутило, когда я представила, как Кадзуэ прокалывает себе веки двумя тонкими, как зубочистки, пластмассовыми палочками. Юбка у нее стала еще короче, так что любой желающий полюбоваться ее худосочными ляжками мог легко удовлетворить свое любопытство. Погнавшись за привлекательностью, она явно перестаралась: картина получилась совсем жалкая.
Увидев Кадзуэ в новом обличье, другие девчонки принялись хихикать, толкая друг дружку в бока, однако, судя по всему, Кадзуэ и не подозревала, что эти смешки как-то ее касаются. Утратила чувство реальности. Вдруг одноклассницы подумают, что мы с ней настоящие подруги? Только этого не хватало! Когда она проходила по разряду «зубрила» — еще туда-сюда, но из-за Юрико она такое над собой сделала, что дальше некуда.
— Сато! У нас к тебе просьба.
К Кадзуэ подошли две девчонки из нашего класса, числившиеся в конькобежной секции. Обе — из касты, хотя одна и была у другой на побегушках. У обеих папаши вроде служили послами за границей, но там у них много зависит от того, кто в какой стране. Поэтому эта парочка относилась друг к другу соответственно — по положению, которое занимали отцы.
— Какая? — Кадзуэ жизнерадостно повернулась к ним.
Я заметила, что парочка еле сдержала улыбки, увидев ее «двойные» веки. Но Кадзуэ, ничего не замечая, провела пальцами по волосам, словно говоря: «Гляньте, какие у меня кудряшки!» Окинув взглядом ее прическу, девчонки не удержались и захрюкали от смеха. Кадзуэ бросила на них недоуменный взгляд.
— В секции решили создать оценочную комиссию. Нас назначили ответственными. Неудобно просить, конечно, но не дашь ли ты свои тетрадки по английскому и классике? Мы хотим скопировать. Ты же в нашей секции лучше всех учишься.
— Конечно, — сияя от гордости, согласилась Кадзуэ.
— А можно еще по обществоведению и географии? Все тебе спасибо скажут.
— Нет проблем.
Получив, что им было надо, просительницы немедленно удалились. В коридоре небось чуть не лопнули от смеха.
— Ну ты и дура! Какая еще комиссия? Все это вранье.
Все это, конечно, меня не касалось, но я не смогла сдержаться. А Кадзуэ была на седьмом небе — еще бы! Оказывается, она учится лучше всех!
— Все должны помогать друг другу.
— Класс! А они-то тебе чем помогут?
— Ну… я не умею кататься на коньках, а они могли бы меня научить.
— Чего же ты записалась в секцию, раз не умеешь?
С обескураженным видом Кадзуэ открыла бэнто. В коробке лежал один маленький рисовый колобок и полпомидора, порезанного дольками. Негусто. Я принесла из дома макрель в соевом соусе, которую дед так и не доел. Рыба получилась что надо, на ее фоне скудный обед Кадзуэ выглядел еще более жалко. Она стала жевать безвкусный колобок. Пустой рис, слегка подсоленный, без всякой начинки.
— Я все-таки немного могу кататься. Мы с отцом несколько раз ходили на каток в Коракуэн.[24]
— А форма тогда зачем? Выходит, зря ее сшила?
— Не твое дело! — огрызнулась Кадзуэ, но, похоже, вспомнила, что мне обязана — я ведь должна была поговорить с Юрико, — и откусила дольку помидора, пытаясь скрыть вырвавшиеся наружу эмоции. Она явно перевозбудилась — красный сок брызнул изо рта, стал капать на стол. Ничего не замечая, Кадзуэ продолжала жевать с видом аскета-подвижника. Наверное, ей было очень противно это есть.
— Такая форма… да еще за каток платить. Дорогое удовольствие, — не отставала я. — Отец-то не против?
— А чего ему быть против? — Кадзуэ сердито поджала губы. — Мы не нуждаемся.