Стивен Кинг - Долорес Клейборн
Чуть встала, уже собралась идти – горькое лекарство надо сразу глотать, – но тут задержка вышла, не то бы я пораньше явилась все это вам рассказывать.
Приняла я ванну, а перед тем, как одеться, вставила телефонный шнур в розетку. Ночь-то кончилась, и в голове у меня мутиться перестало – сон я вижу или не сплю. Если кто-нибудь позвонит, думаю, и начнет меня обзывать, так и у меня пара теплых слов найдется, начиная с «трус поганый» и «мразь безымянная». И правда, я еще чулки не натянула, как он затрезвонил. Беру трубку, готовлюсь выдать ублюдку по первое число, но тут женский голос говорит:
– Алло! Могу я поговорить с миз Долорес Клейборн?
Я сразу сообразила, что звонок междугородный, и не только по легонькому эхо в трубке, какой бывает, когда с материка звонят. Главное, у нас на острове никто женщин «миз» не называет. Ты либо мисс, либо миссис, а вот миз пока через пролив не перебралась, хоть раз в месяц и появляется в аптеке на подставке с журналами.
– Слушаю, – отвечаю.
– Вам звонит Алан Гринбуш, – говорит она.
– Странно, – говорю с ехидством. – По голосу вы вроде бы не Алан Гринбуш.
– Звонят из его конторы, – говорит она, будто я редкую глупость сморозила. – Не вешайте трубку, я сейчас соединю вас с мистером Гринбушем.
Она меня врасплох поймала, и я сперва фамилию не узнала. Помнила, что вроде бы слышала ее, только вот где?
– А касательно чего? – спрашиваю.
Она помолчала, словно бы ей не полагалось давать такие сведения, а потом сказала:
– Если не ошибаюсь, дело касается миссис Веры Донован. Так я вас соединю, миз Клейборн.
Тут до меня дошло – Гринбуш, который ей все эти заказные письма присылал.
– Ладно, – говорю.
– Извините?
– Соединяйте, – говорю.
– Благодарю вас, – отвечает. В трубке щелкнуло, а я стою в одном нижнем белье и жду. Всего несколько секунд прошло, а показалось, что очень долго. Перед тем как он заговорил, мне вдруг представилось, что они поймали меня на том, что я за Веру расписывалась. Я уж и не сомневалась. Вы не замечали, что чуть одно не заладится, так сразу все наперекосяк идет?
Тут слышу в трубке его голос.
– Миз Клейборн? – говорит он.
– Да, это Долорес Клейборн, – отвечаю ему.
– Вчера днем мне позвонил сотрудник полицейского отделения на Литл-Толле и сообщил о кончине Веры Донован, – сказал он. – Час был уже поздний, и потому я решил отложить звонок к вам до утра.
Меня так и подмывало сказать ему, что кое-кто на острове не постеснялся трезвонить ко мне и ночью, но, конечно, я говорить этого не стала.
Он откашлялся, а потом сказал:
– Пять лет назад я получил от миссис Донован письмо с инструкциями сообщить вам некоторые сведения о ее имуществе в течение двадцати четырех часов после ее кончины. – Тут он опять откашлялся. – Хотя я с тех пор часто беседовал с ней по телефону, письмо это было последним, которое я получил от нее. – Голос у него был очень сухим и осторожным. Такой голос, что его не слышно, когда он тебе что-то говорит.
– Да о чем вы? – спрашиваю. – Бросьте вилять и кхекать. Скажите прямо.
– Рад поставить вас в известность, – говорит он, – что, если не считать небольшой суммы, оставленной Приюту Маленьких Скитальцев Новой Англии, вы по завещанию миссис Донован ее единственная наследница.
У меня язык к небу прилип, а в голове одна мысль: как она разобралась, что я с пылесосом проделывала.
– Позднее сегодня вы получите официальную телеграмму с подтверждением, – говорит он, – но я очень рад, что успел сообщить вам лично до ее прибытия. Миссис Донован очень на этом настаивала.
– Да, – говорю, – настаивать – это она умела.
– Не сомневаюсь, что вы скорбите о кончине миссис Донован, как и все мы, но я хочу поставить вас в известность, что вы будете очень богатой женщиной, и, если в этих обстоятельствах я могу оказать вам какую-либо помощь, я буду счастлив предложить ее вам, как прежде миссис Донован. Разумеется, я буду ставить вас в известность о процессе утверждения завещания, но я, право, не предвижу никаких затруднений или проволочек. Наоборот…
– Тпру-у, приятель! – говорю я, вернее сказать, прохрипела. Прямо как лягушка в пересохшей луже. – Это сколько денег-то?
Конечно, я знала, Энди, что у нее за душой кое-что есть. Хоть последние годы она ничего, кроме ночных фланелевых рубашек, не носила и питалась только кэмпбеллским супом и детскими смесями Гербера, богатой она все равно оставалась. Я же видела дом и машины видела, а иногда заглядывала в бумаги, приходившие заказным письмом, повыше строчки для подписи. В некоторых из них про акции говорилось, и понятно, что коли вы продаете две тысячи акций «Апджона» и покупаете четыре тысячи акций «Миссисипи Велли Лайт энд Пауер», так еще не бредете по прямой дорожке в приют для неимущих стариков.
И спрашивала я не для того, чтоб поднабраться кредитных карточек и начать заказывать то и се по каталогу Сирса – даже и не думайте. Причина у меня была поразумнее. Я же знала, что число тех, кто думает, будто я ее прикончила, будет расти с каждым долларом, какой она мне оставила, и хотела знать, в какое горе это мне обойдется. Думала я, что будет это шестьдесят тысяч или семьдесят… только он сказал, что она какие-то деньги завещала приюту, и я прикинула, что на круг поменьше выйдет.
И еще что-то меня жалило – жалило, как июльский овод, когда он тебе в шею вопьется. Что-то тут вообще было не так, но вот что, я сообразить не могла. Как не сообразила сразу, кто такой Гринбуш, когда секретарша назвала его фамилию.
Он что-то ответил, но я не разобрала, что-то вроде: «Бо-бу-дабмерно тридцать миллионов долларов».
– Что вы сказали, сэр? – переспросила я его.
– Что после утверждения завещания, вычета гонорара за юридические услуги и еще некоторых мелких вычетов остаток составит примерно тридцать миллионов долларов.
Моя рука, которой я трубку держала, вдруг стала такой, какой бывает утром, когда всю ночь на ней проспишь – внутри онемелой, а по краям будто иголки колются. И по ногам мурашки забегали, и опять словно все вокруг стеклянным стало.
– Прошу прощения, – говорю. И слышу, как мой рот говорит ясно и четко, только к словам-то, которые из него выходят, я будто никакого отношения не имею. Он просто хлопал, будто ставня на ветру. – Слышно не очень хорошо. Мне показалось, будто вы сказали «миллион». – Тут я засмеялась, показывая, что понимаю, какая это глупость, но внутри мне, видно, казалось, что не глупость это вовсе: такого натужного смеха я в жизни не слышала – ях-ях-ях – будто кудахтую.
– Нет, я сказал «миллион», – говорит он. – А вернее, «тридцать миллионов».
И знаете, по-моему, он хихикнул бы, если б я не получала деньги эти через мертвое тело Веры Донован. По-моему, он весь возбужден был – под этим сухим чинным голосом просто чертово возбуждение пряталось. Наверное, чувствовал себя, как Джон Бирсфорд Типтон – ну, тот миллионер, который платил по миллиону долларов за лучшую шутку в старой телевизионной программе. Он, конечно, хотел вести мои дела, – по-моему, деньги для таких, как он, вроде игрушечных электрических поездов, и ему не хотелось, чтоб у него забрали такой чертовски большой набор вроде Вериного, – но, думается, он особое удовольствие получал, слушая, как я еле языком ворочаю.
– Не понимаю, – говорю. И таким слабым голосом, что сама себя еле слышу.
– Мне кажется, я понимаю, что вы сейчас чувствуете, – говорит он. – Сумма очень большая, и, разумеется, к ней нужно привыкнуть.
– Да сколько это на самом-то деле? – спрашиваю я его, и тут уж он хихикнул. Будь он где-нибудь рядом, Энди, я б дала ему хорошего пинка в задницу, право слово.
Он опять повторил «тридцать миллионов», а я все думала, что моя рука вот-вот онемеет и я трубку уроню. И тут на меня паника нахлынула: словно кто-то внутри моей головы стальным канатом размахивал. Думаю: «Тридцать миллионов». А это так – пустые слова. А когда я попыталась их смысл себе представить, то мерещились мне только картинки из комиксов о Скрудже Мак-Даке, которые Джо Младший когда-то Малышу Питу читал – Питу тогда четыре не то пять было. Видела я огромный сводчатый подвал, набитый монетами и бумажками, только среди них не Скрудж Мак-Дак расхаживал в штиблетах на лапах и в кругленьких очках на клюве, а я в своих шлепанцах. Тут эта картинка пропала, и я уже вижу глаза Сэмми Марчента, когда они со скалки на меня переходили и назад на скалку. Они совсем такими были, как у Селены в тот день в огороде – темные, полные вопросов. Потом я подумала о женщине, которая мне звонила и сказала, что на острове есть еще добрые христиане, которые не обязаны жить рядом с убийцей. И я подумала, что скажут эта женщина и ее друзья, когда узнают, что смерть Веры принесла мне тридцать миллионов… Вот тут-то паника на меня и нахлынула. – Ничего у вас не выйдет! – говорю ему прямо как полоумная. – Слышите? Вы меня не заставите их взять!
