Джей Брэндон - Волк в овечьем стаде
— Пока однажды… — подсказал я.
Не думаю, что Элиот намеревался продолжать рассказ. Он, вероятно, предполагал, что тот давний эпизод поможет мне поступить по совести в отношении Остина. Дальше было опасно углубляться в прошлое. Могли обнаружиться такие нюансы, которые превратили бы повествование Элиота в пошлую историю об услугах, которые беспрерывно копились, и тот, кто оказывал их, попадал в зависимость от опекаемого.
— Однажды он пришел ко мне и сказал, что его обвиняют, — Элиот набрал побольше воздуха, — в непристойном обращении с ребенком. Я уже говорил, что раньше мы не придавали большого значения подобным вещам, как происходит сейчас. Я навел справки, ребенок совсем не пострадал. Он был в безопасности. Остин только трогал его. Сомневаюсь, что кому-то удалось бы выдвинуть против него обвинение. Но даже подозрение уничтожило бы Остина. Он пришел ко мне и плакал. Он рыдал как ребенок, обещал, что возьмет себя в руки. Он был так напуган, что убедил меня, что подобного не повторится. Он никогда не намекал мне, что я повинен в его пагубном пристрастии. Для нас обоих как бы не возникал такой вопрос. Он ничего от меня не требовал.
Я с отвращением почувствовал в словах Элиота фальшь.
— Он принялся оправдываться. Он взывал ко мне о прощении. — Элиот, видимо, и сам ощутил неловкость. — Я сделал так, чтобы дело закрыли, — просто заключил он. — Я сам подписал отказ, кроме меня некому было это сделать.
— В следующий раз Остин уже сам о себе позаботился, — сказал я.
— Он никогда больше не просил меня о помощи, — подтвердил Элиот.
Понять — значит простить, и как окружной прокурор, только я был в состоянии перевести теорию в практическое русло. Я задался вопросом, понимал ли Элиот, а я думаю, нет, что в просьбе отпустить Остина таилась надежда, что я избавлю от мук совести самого Элиота. К тому же история об Остине и его отце может выплыть наружу в заключительной части суда, если дело зайдет так далеко. Присяжные могут решить, что окружной прокурор округа Бексер — Элиот тогда еще им не был, но так его все воспринимали, — самый честный прокурор всех времен, не смог защитить Остина в детстве. А в результате, став наконец окружным прокурором, Элиот уже сознательно покрывал грехи самого Остина. Это подмочит его репутацию. Даже я не мог относиться к нему по-прежнему. И Элиот понимал это, хотя бы по моему невольному вопросу, который я задал минутой раньше. Он не подал мне руки на прощание, и я не заставил его повторить свою просьбу.
— Элиот, — сказал я. — Я подумаю над этим.
В течение всей ночи я предавался размышлениям. Даже в короткие промежутки сна я вел воображаемый разговор.
«Что ты ждешь от меня, Элиот? Я должен позволить ему разгуливать на свободе, заверить его в том, что он волен поступать по-своему? Я не кровожаден, я не хочу его погибели. Укажи мне выход».
Среди ночи я вдруг представил себя маленьким мальчиком, который сидит один в кромешной темноте, прислушиваясь к каждому звуку на грани истерики, натягивая на себя одеяло.
Стряхнув с себя сон, под утро я уже не ломал голову над этим вопросом. Любой ответ казался ошибочным, но беспокойство покинуло меня. Первым делом я отправился к Дженет Маклэрен.
Это был первый мой приезд к ней. Раньше она всегда приходила ко мне. Рано утром я уже не застал ее дома, а перезвонив мне из офиса, она сказала, что очень занята и сможет поговорить со мной только в перерыве между приемами.
Ее кабинет находился в двенадцатиэтажном здании на севере, города, рядом с медицинским центром. Мне показалось, что я очутился в незнакомом мне мире, где сумели избавиться от грязи и бедности. В приемной сидела девочка пяти или шести лет с мамой, которая украдкой поглядывала на меня до тех пор, пока я не обратил на нее внимания. Я подошел к окошку администратора, и меня тут же пропустили. Короткий коридор был похож на больничный, но с той разницей, что не пропах лекарствами. Пахло книгами, бумагой и хвойной мастикой, которой уборщицы протирают линолеум.
Я обнаружил доктора Маклэрен в ее необычном кабинете, где на стенах рядом с яркими, причудливыми фотографиями растений висели дипломы в рамках, а на книжных полках стояли мрачные тома, труды известных психологов. Дженет сидела за столом, перед ней лежали бумаги, но глаза ее были закрыты. Она пила черный кофе. Открыв глаза, она слабо улыбнулась.
— Привет, Марк. Жаль, что мы не смогли вместе позавтракать, но мне надо было спешить. Кое-кто неважно провел ночь.
— Похоже, ты.
— Ну спасибо. Детский психиатр должен спать, вместо того чтобы смотреть допоздна дурацкий старый фильм, в то время как его пациенты видят кошмары и просыпаются в слезах.
— И что это был за фильм?
Она скривилась.
— «Привидение и миссис Мьюир». И тут появился ты, сам похожий на привидение.
Я опустился на стул.
— Я плохо спал.
Она посмотрела на меня с нежностью.
— Выкладывай свои проблемы. Даю тебе минуту и сорок восемь секунд.
Я не стал терять время.
— Я хотел спросить тебя об эффективности твоего метода. — Я обвел жестом кабинет. — Возьмем, к примеру, Томми. Ты думаешь, что сможешь вернуть его жизнь в привычное русло, помочь ему стать нормальным?
Она даже не стала поправлять меня. Лишь сказала:
— Психиатрия не предсказывает будущее. Я знаю, что могу помочь Томми. Не знаю насколько.
— А если вовремя не вмешаться? Что будет по прошествии многих лет? Ему можно помочь?
Дженет стряхнула усталость, только темные круги под глазами выдавали плохое самочувствие.
— Сколько лет?
— Сорокалетний мужчина, которого изнасиловали в детстве и который сам насиловал детей в течение двадцати лет, может, даже больше!
Дженет внимательно смотрела на меня, впитывая каждую деталь и оценивая ее. Она поняла, что я говорю не отвлеченно.
— Мужчина, который эксплуатировал свою власть над детьми и не задумывался над своим поведением вплоть до зрелого возраста… Не знаю. Если бы он захотел измениться…
— Что, если бы его заставили прийти к тебе на прием без его согласия на лечение?
Она посмотрела на меня. Мое замечание дало ей понять, что я осознаю важность этой детали. Через несколько секунд она глубоко вздохнула и сказала:
— А можно ли тебя заставить излечиться от сексуального влечения к женщинам?
Мы задавали друг другу вопросы, которые не требовали ответов. Я было начал:
— Но я…
— И не говори, что твоя ориентация нормальна, а его нет. Сексуальное влечение не признает условностей.
— Я не то собирался сказать. Я лишь хочу ему помочь.
Дженет снисходительно посмотрела на меня, как смотрит отец на четырехлетнего ребенка, изъявившего желание помочь ему припарковать машину.
— В твоем положении, — сказала она, — единственные, кому ты можешь помочь, — это такие, как Томми, чтобы они не стали новыми жертвами.
— Ты хочешь сказать: я обязан упрятать этого типа подальше, где он никому не причинит вреда? А если предположить, что мы говорим о Томми спустя двадцать лет?
Она имела дело с детьми и не утеряла детского восприятия мира. И все же она была мужественней меня. Дженет смерила меня долгим взглядом.
— Я бы сказала то же самое.
Она поднялась.
— Больше нет ни секунды. Приходи во время ленча, я куплю тебе бутерброд с тунцом.
Уходя, она потрепала меня по плечу, что подняло мне настроение.
Я думал о головоломке, которую она мне подкинула. Есть ли возможность избежать новых жертв? Я попытался представить их, но вместо этого передо мной возник мальчик по имени Остин, один в темноте, задающийся вопросом, все ли в доме спят, действительно ли он слышал шаги. Его ужас становится невыносимым, потому что ему некуда бежать. Он не может обратиться за защитой к своему отцу, потому что шаги в темноте, которые заставляют его содрогаться, принадлежат папе.
Трудно было вообразить Остина мальчиком. Преодолев свою болезненную беспомощность, он стал мужчиной, которому была нужна власть, чья жизнь подчинялась только этому желанию. Я не мог представить Остина в кабинете врача: полного раскаяния, желающего измениться, пытающегося заставить поверить в это и врача. Но за его слезами проглядывал все тот же человек, который будет управлять окружающими людьми доступным способом и который считает детей нацией, готовой к покорению.
Если кого-то и можно было винить, так это отца Остина, но и у него, возможно, было свое оправдание. Он был мертв, но причиненный им вред не ушел с ним. Боль живет долго после того, как исчезнет раздражитель, и подобно радиосигналу распространяется дальше.
Мне было жаль Остина и всех остальных, но не в моей власти было помочь ему. То, что он был жертвой, не объясняло его преступную суть. И я был единственным человеком, который мог пресечь его деяния. Если я этого не сделаю, если Остину удастся вывернуться из-под града моих ударов, он окончательно убедится в своей неуязвимости.
