Хилари Боннер - Нет причин умирать
– Бывший журналист, – сказала она.
Он улыбнулся в ответ.
– В любом случае спасибо, Карен, – сказал он. – Ты знаешь, вместе мы сможем раскусить даже этот крепкий орешек.
– Все, что мне нужно от тебя, – это достаточно информации, чтобы я могла убедить этого ублюдка и подхалима Томлинсона. Нужно, чтобы он разрешил мне развернуть настоящее полицейское расследование. По крайней мере, это для начала.
– Я сделаю все, что смогу, – сказал Келли. Карен почувствовала на себе его взгляд. – Но у меня такое чувство, что сперва у тебя есть для меня информация, – сказал он.
– Ты прав, – ответила она, потянувшись за дорожной джинсовой сумкой, которую до этого бросила на пол рядом с кроватью. Открыв сумку, она достала из нее маленькую стопку листов формата A4, распечатки с ее офисного компьютера.
– Отчеты о расследовании, – объявила она и увидела, что у Келли загорелись глаза. – По Джослин Слейд, смерть которой, на мой взгляд, вообще загадка, по Крейгу Фостеру и некоему Тревору Парсонсу.
Она выдержала паузу, дабы придать происходящему еще больше драматизма, и не была разочарована. Келли чуть было не свалился со стула.
– А смерть Тревора Парсонса, разумеется, – еще одно якобы самоубийство, хоть бы и случившееся намного раньше.
Она хлопнула по коленям маленькой стопкой бумаги:
– Здесь имеется адрес семьи Парсонсов, а также адрес другого молодого солдата, чья фигура представляется мне особенно интересной. Рядовой Джеймс Гейтс. Он проходил в качестве свидетеля по делу Джослин Слейд.
– Ничего себе! – сказал Келли. – Вот это я понимаю – хорошее начало, Карен. Я лучше пойду. Я прочитаю доклады сегодня перед сном и завтра же утром начну расследование.
Он встал и протянул руку. Карен подала ему бумаги. Он попытался улыбнуться, но улыбка оказалась довольно слабой. Карен рассмотрела его с головы дот ног. Выглядел он очень измученным. Несмотря на весь энтузиазм, который он пытался показать, Карен подумала, что он близок к полному нервному истощению.
– Ты, наверно, совсем не спишь? – спросила она.
– Нет, – сказал он, попытавшись улыбнуться. – Ну, по крайней мере не в кровати. Посадите меня в кресло, и я отключусь на раз, вот только проснусь с болью во всех конечностях и чувствуя себя так хреново, что лучше было бы совсем не спать.
– А ты хоть ешь что-нибудь?
– Ем? – Келли выглядел озадаченным. – Ты знаешь, я не могу вспомнить, когда я последний раз что-нибудь ел. Вчера меня весь день тошнило, а сегодня мне просто не пришло в голову поесть.
– Ты сейчас голоден?
– Я, честно говоря, даже не знаю.
– Как насчет того, чтобы остаться здесь еще на какое-то время? Я закажу нам пиццу.
Она видела, что он колебался. А потом сел на диван, сложил бумаги и убрал их в карман куртки:
– Думаю, это хорошая идея.
– Какую?
– Оставляю выбор за тобой.
Он, возможно, понимал, что ему следует поесть, но нее еще был равнодушен к еде. Карен начинала сильно волноваться за своего старого друга. Не прекращая следить за ним краешком глаза, она позвонила в местную пиццу с доставкой и заказала большую «Времена года».
Келли заговорил снова, как только она положила трубку. И казалось, будто он совершено забыл о том противоречивом деле, которое они только что обсуждали, и о плане действий, который они вдвоем разработали.
– Конечно, мы с Мойрой никогда официально не жили вместе, – сказал он, и голос его был мягче и слабее, чем обычно. – Но она всегда была в моем доме, и даже если ее там не было, было такое чувство, словно она все равно рядом. Это звучит глупо? Я хочу сказать, что всегда чувствовал ее присутствие. Она была там. В моей жизни. Даже если она не находилась в том же доме, что и я. А теперь она просто ушла. Навсегда. Я больше не чувствую ее присутствия, и мой дом кажется совсем пустым. А я… я чувствую себя таким одиноким.
На последних словах голос его задрожал.
– В этом есть хоть какой-то смысл? – продолжал он.
– Да, – быстро ответила Карен. – Конечно. Так всегда бывает, я думаю.
Это был тот ответ, который ему нужен, думала Карен, и она думала, что это, должно быть, правда. Но она также с грустью понимала, что на самом деле не имеет ни малейшего представления, каково это, потому что у нее самой никогда в жизни не было даже подобия таких близких отношений, как у Келли с Мойрой. Было то давнее бедствие с мужчиной, который оказался жуликом, связь, которая могла бы погубить ее карьеру, если бы не Келли, занимавшийся этим случаем и решивший не предавать его публичной огласке. А последующая ее любовная жизнь была вряд ли чем-то большим, чем мимолетные увлечения и связи на одну ночь, до ее недавнего романа с детективом сержантом Филом Купером. Романом, который вскружил ей голову и разбил ей сердце. Но она не собиралась думать о нем и о том, какой опустошенной она осталась после него. Только не в этот вечер. И вообще больше никогда в жизни. Если сможет.
Она думала, что надо подобрать еще какие-то подходящие слова, но раздался спасительный звонок. В конце концов, по части задушевных откровенностей она была ненамного лучше Келли. А может, и намного хуже.
Она открыла, заплатила разносчику пиццы, отклонив предложение Келли поделить плату, и поставила коробку на кофейный столик у дивана.
Вернувшись с кухни с бумажными салфетками, стаканом красного вина для себя и диетической колы из холодильника для Келли, она застала его глядящим в пустоту. Коробка так и стояла неоткрытая.
Она взяла на себя обязанности хозяйки и подала Келли ломоть пиццы, осторожно удерживая его на кусочке бумажной салфетки.
Ел он без энтузиазма, но съел все, кроме самой корочки, которую завернул в салфетку.
Она уговорила его съесть еще один кусочек. И он съел половинку. Она же, как всегда, была очень голодна. Два ломтя были поглощены в одно мгновение, и только на середине третьего она почувствовала, что чуть-чуть утолила голод.
Келли, закончив, подошел к окну и снова встал спиной к комнате и смотрел на залив, в то время как Карен продолжала есть. Когда она наконец почувствовала, что более или менее насытилась, она подошла к нему.
Свет в комнате горел тускло, и им была очень хорошо видна вся набережная, ярко освещенная не только обыкновенными уличными фонарями, но и гирляндами разноцветных изящных огней и фарами проезжающих машин.
– Все еще вспоминаешь о том, как вы там гуляли имеете с Мойрой? – отважилась спросить Карен.
Он ничего не ответил. И только слегка отвернулся от нее.
Карен не стала давить. Она понимала. Она молча стояла рядом с ним какое-то время, пока не заметила, что, хоть он и не издает ни звука, плечи у него едва заметно дрожат.
Она слегка обняла его рукой и наполовину повернула к себе. Его тело странным образом не сопротивлялось. И тогда она заметила, что по лицу его катились слезы. Он тихо плакал.
Тогда она обняла его двумя руками очень крепко, так и не сказав ни слова.
– Все смешалось у меня в голове, – бормотал он сквозь слезы. – Смерть Мойры, Хэнгридж, моя неспособность писать. Я не говорил тебе? Две сраные главы. Все, что я сделал. Я ведь не говорил тебе, правда?
– Нет, Келли, ты не говорил мне, – тихо сказала она.
– Нет. Я никому не говорил. Я не могу сделать это, Карен. Это чересчур – сделаться, мать его так, великим писателем. Я ни хрена не могу. Надо что-то поправить в голове, чтобы писать беллетристику. Мне не нравится то, что у меня в голове, и я не могу справиться с этим. Сейчас не могу. А Хэнгридж… я был так же поглощен им последние две недели, как и Мойрой. И из-за этого я чувствую себя виноватым. Я чувствую себя очень виноватым. Я не могу разобраться в себе. Все так запуталось, такая отчаянная гребаная путаница…
Он прильнул к ней.
– Прости, прости, – повторял он снова и снова сквозь мучительные всхлипывания.
– Все нормально, Келли, – сказала Карен утешительным, как она надеялась, тоном. – Все хорошо. Знаешь, это нормально – выпускать наружу свое горе. Ты можешь поплакать. Так давай. Давай. Поплачь. Так сильно и так громко, как ты хочешь.
Спустя какое-то время он перестал даже пытаться плакать тихо. Он просто плакал и больше не пробовал остановить слезы. Прошло целые две или три минуты, прежде чем его рыдания перестали быть такими неистовыми, но он все еще был в ее объятиях. Как ребенок, подумала она. Затем он снова заговорил:
– Мне жаль, правда, прости.
– Не надо, пожалуйста, не извиняйся, – сказала она. – Я польщена.
Она достала из кармана джинсов бумажные платочки и заботливо вытерла одной рукой его лицо. Другой она гладила его лоб. Неожиданно она почувствовала прилив нежности к нему.
А потом все это случилось. Что-то изменилось в его теле, и, к ее удивлению и, возможно, к ее испугу, что-то изменилось и в ее теле тоже. Может, это было проявление нежности, а может, что-то еще, что-то выше их понимания. Она не знала. Только Джон Келли больше не был просто ребенком, ищущим лишь утешения.
