Эллис Питерс - Монаший капюшон
Странно, но одно то, что он обратился к своему недругу по имени, многое изменило – словно огонек затеплился в окутывавшем их мраке. Побольше света не помешает, чтобы прояснить ему голову, решил Кадфаэль.
– Возле двери – там, где ты стоишь, – спокойно промолвил монах, – висит фонарь, а рядом, на гвозде, кожаная сума с кремнем, огнивом и трутом. Почему бы нам не видеть друг друга? Только будь поосторожнее с искрами – не ровен час, загорится овчарня, а ты, надо полагать, ничего против наших овец не имеешь, опять же, на пожар люди сбегутся. Тут полка есть, туда можно поставить фонарь.
– Знаю, ты будешь умолять, чтобы я сохранил твою жалкую жизнь! – воскликнул Меуриг. – Поздно!
– Я с места не сойду, даже не шевельнусь, – терпеливо продолжил Кадфаэль. – Как ты думаешь, почему я напросился на работу сегодня вечером? Разве я не сказал, что ждал тебя? Оружия у меня нет, да если б и было, я все равно не стал бы пускать его в ход. Я распрощался с оружием много лет назад.
Повисла долгая, напряженная тишина. Кадфаэль чувствовал: Меуриг ждет от него еще каких-то слов, но молчал. Послышался негромкий всплеск – не иначе как колыхнулось масло в фонаре – знать, Меуриг нашел-таки его. Что-то скрипнуло – Меуриг нащупал полку и со стуком опустил на нее фонарь. Несколько резких ударов кресала о кремень, вспышки мгновенно гаснущих искр, и вот уже занялся уголок обугленной тряпицы. Из мрака выступили очертания лица Меурига, который, склонившись, раздувал крохотный огонек. Наконец фитиль зажегся; в переплетении теней, отбрасываемых потолочными балками, видны были кормушки, корыто и невозмутимые овечьи морды. Кадфаэль и Меуриг стояли молча и неотрывно глядели друг на друга.
– Ну вот, – прервал молчание монах, – теперь ты, по крайней мере, видишь того, кого задумал отправить на тот свет.
И он сел, удобно устроившись на краю кормушки.
Меуриг приблизился к нему, легко ступая по усыпанному соломой и мякиной полу. Он был исполнен решимости, в его глубоко запавших глазах сверкало пламя ненависти и страдания. Юноша подошел к Кадфаэлю вплотную, так что их колени соприкоснулись, медленно поднял кинжал и поднес острие к горлу монаха. Глаза в глаза смотрели они, не отводя взгляда, и разделяло их всего восемь дюймов отточенной стали.
– Разве ты не боишься смерти? – спросил Меуриг чуть громче, чем прежде.
– Мне уже случалось смотреть ей в глаза. Мы со старушкой научились уважать друг друга. Ее ведь все равно не минуешь, приятель, все там будем... Гервас Бонел... ты... я... Каждому придется умереть, рано или поздно, но не каждому приходится убивать. Мы с тобой оба сделали выбор, каждый в свое время – ты с неделю тому назад, я – много раньше, когда решил расстаться с мечом. Ты искал меня, и вот я здесь – если тебе нужна моя жизнь, возьми ее.
Монах внимательно следил за Меуригом и краешком глаза приметил, как сжались сильные, загорелые пальцы и напряглась рука, готовая без промаха нанести смертельный удар. Но удара не последовало. По телу юноши пробежала дрожь, казалось, он мучительно пытался заставить себя исполнить задуманное, но так и не смог. Он отпрянул, и из горла его вырвался приглушенный стон, стон раненого зверя. Кинжал выпал из его руки, вонзился в утоптанный земляной пол и задрожал. Молодой валлиец схватился руками за голову. Он был силен и телом, и духом, но не мог совладать с переполнявшей его мукой. Колени его подкосились, он рухнул к ногам Кадфаэля и уткнулся лицом в наполненную сеном кормушку. Мирно жующие овцы с отстраненным удивлением смотрели на непонятное поведение людей.
Закрыв лицо руками, сотрясаясь всем телом, Меуриг заговорил. Слова его звучали прерывисто и приглушенно, в голосе слышались боль и отчаяние.
– О Господи! Если бы только я мог взглянуть в лицо смерти так же бестрепетно, как ты... Ибо я должен, должен заплатить за все, но мне недостает мужества... Если бы все вернуть, если бы я снова был чист... – И со стоном, исполненным бесконечного страдания, он выдохнул: – О Малийли...
– Да, – участливо промолвил Кадфаэль, – твоя родная земля прекрасна, но мир велик, он не кончается за пределами Малийли.
– Но не для меня, только не для меня!.. Со мной все кончено! Оставь меня... Нет! Не покидай меня! Помоги мне, помоги мне умереть достойно...
Неожиданно Меуриг поднял голову, глянул в глаза Кадфаэлю и ухватился за полу его рясы.
– Брат, то, что ты говорил обо мне в суде... ты сказал: "он по природе своей не убийца"..
– Разве теперь не видно, что я был прав? – отозвался Кадфаэль. – Я жив, и вовсе не страх удержал твою руку.
– Ты сказал, что простая случайность подтолкнула меня к этому, когда по доброте душевной я пошел в лазарет... Ты сказал, что тебе жаль, очень жаль... Брат, ты говорил это искренне? Тебе и вправду жаль?
– Искренне, от первого до последнего слова, – подтвердил Кадфаэль. – Всем сердцем я скорблю о том, что ты поступил вопреки собственной натуре. Ибо, очевидно, ты отравил не только своего отца, яд разъел и твою душу. Скажи мне, Меуриг, ты навещал в последние дни деда? Может, весточку какую от него получил?
– Нет, – едва слышно прошептал Меуриг и содрогнулся при мысли о честном, прямодушном старце, лишившемся всего, чем дорожил.
– Стало быть, ты не знаешь, что люди шерифа схватили Эдвина, и теперь он в темнице, в Шрусбери.
Нет, этого он не знал. Юноша ужаснулся: он понял, что это может означать, и лихорадочно затряс головой:
– Нет, нет, клянусь тебе, в этом я неповинен. Я поддался искушению, но... Они заподозрили его, и я не мог этому помешать, но я его не выдавал. Я отправил его сюда, потому что хотел помочь ему скрыться. Конечно, этого недостаточно, я знаю, это меня не оправдывает, но, по крайней мере, предательством я не запятнан. Господь свидетель, мне нравился этот парнишка.
– Я это знаю, – сказал Кадфаэль, – как знаю и то, что не ты навел стражников на его след. Никто умышленно не доносил на него, но тем не менее его схватили. Будь доволен тем, что хоть это можно исправить. Многое уже не исправишь – поздно.
Меуриг положил руки на колени Кадфаэля. Он сжимал кулаки с такой силой, что костяшки пальцев побелели от напряжения. Слабый свет фонаря падал на его измученное лицо.
– Брат, – взмолился он, – я знаю, тебе доводилось прежде выслушивать горькие исповеди. Ради Бога, выслушай и мою! Мне худо, я сам не свой, нет у меня больше сил! Ты говорил... что жалеешь меня. Позволь мне покаяться перед тобой!
– Дитя, – промолвил потрясенный Кадфаэль, положив руки на окаменевшие кулаки Меурига, которые были холодны как лед, – но я не священник, я не вправе даровать отпущение грехов и накладывать епитимью...
– Нет, тебе дано такое право, только тебе – ведь это ты сумел заставить меня пожалеть о содеянном зле. Выслушай мое признание, дай мне хоть немного облегчить душу, а потом назначь любое наказание – я приму его с готовностью.
– Что ж, если тебе от этого легче, говори, – ответил Кадфаэль, не отпуская рук Меурига.
Тот начал свой рассказ, и слова полились, словно кровь из разверстой раны. Первый раз он пришел в лазарет безо всякой дурной мысли, хотел ублажить старика, и по чистой случайности узнал, что целебная мазь, которую он использовал по прямому назначению, имеет и другие, опасные свойства. Только тогда семя зла было заронено в его душу. Он знал, что через несколько недель ему придется навеки распрощаться с надеждой на Малийли, и вдруг судьба .предоставила ему возможность избежать этой потери.
– С той поры эта мысль неотступно преследовала меня. Казалось, это будет совсем нетрудно. И вот, когда я отправился туда во второй раз, то захватил с собой склянку и тайком отлил в нее снадобья. И хотя тогда мне это представлялось безумием... я все же взял эту склянку в тот ужасный день. Я все время твердил себе, что это так просто, – подлить ему зелья в медовый напиток или в подогретое вино с пряностями... Может, я так никогда бы и не решился на это, а только желал бы ему смерти, хоть и это само по себе уже грех. Но вышло так, что, когда я пришел, на кухне никого не было. Они все были в столовой, и я услышал из-за двери, как Олдит сказала, что приор оказал честь моему отцу, прислав ему лакомство со своего стола.
И тут я заметил этот судок, он стоял на полке над жаровней, подогревался... Все произошло быстрее, чем я понял, что делаю... Затем я услышал, что возвращаются Эльфрик и Олдит... Я едва успел отскочить к двери, а когда они появились, я стоял и вытирал ноги, будто только собирался войти... Они решили, что я только что пришел, а как же иначе! Господь свидетель, я жалел о содеянном, Жалел исступленно, безумно, но сделанного не воротишь. Я был проклят... Пути к отступлению у меня не было, оставалось лишь идти вперед до конца.
Он и сейчас не видел пути назад – именно это ощущение безысходности и привело его сюда. Вовсе не жажда отмщения заставила Меурига искать этой встречи, даже если сам он искренне полагал иначе.
– И я пошел до конца. Я боролся за Малийли, за землю, любовь к которой ввергла меня в грех, боролся изо всех сил. Я ведь никогда не испытывал ненависти к отцу, ей-Богу... если бы только я мог получить Малийли честным путем! Я потерял все, но это справедливо, и я не ропщу. Теперь можешь передать меня в руки закона, чтобы я заплатил за его жизнь своей. Я должен ответить за свое злодеяние, и по доброй воле пойду с тобой, куда ты укажешь.
