Алексей Яковлев - «Прощание славянки»
— Врагом?! — профессор вскочил и зашатался на зыбкой палубе. — Неправда! Пушкин никогда не был врагом Европы! С детства его называли «французом».
— За это и убил его француз?
— Неправда,— вскрикнул профессор и чуть не упал, его подхватил через стол белокурый красавец. — Неправда! Это не убийство! Это честная роковая дуэль! Честная роковая дуэль! — торжественно повторил профессор, уже усевшись за стол.
Я был спокоен. Очень спокоен. Мне сейчас не хватало моей картотеки, и я стал размышлять вслух:
— Зачем же они вызвали Пушкина? Это же Геккерны его вызвали. Правильно?
— Пушкин написал барону оскорбительное письмо. Он оскорбил барона. Любой честный человек не мог такого простить.
«Честного человека» я оставил без внимания и рассуждал дальше:
— Пушкин написал свое письмо вечером 25 января или ранним утром 26-го… А днем 25-го к нему домой приехал барон. Пушкин запретил Геккернам появляться у себя в доме. Случился скандал. Громкий скандал, — вспоминал я. — Не за этим ли приезжал барон? Не он ли скандал спровоцировал?
— Зачем ему скандал? — возмутился профессор. — Барон — дипломат!
— В этом и странность! Дипломату легко уйти от скандала. А он спровоцировал Пушкина! Ему нужна была дуэль! Он хотел дуэли! И он дуэль провоцировал!
— Зачем ему дуэль?! Дуэль — еще хуже скандала!
Я замер. После первой, не состоявшейся ноябрьской дуэли Пушкин написал «старичку» предупреждение: прекратите преследовать меня и мою семью, «если вы хотите избежать нового скандала, перед которым я, конечно, не становлюсь!» Он уже тогда мог растоптать барона, «обесчестить в глазах дворов нашего и вашего». Геккерн с ноября месяца висел на волоске, если он знал о неотправленном письме… А может быть, он узнал о нем только в январе? Тогда у него не оставалось выхода…
— У барона не было выхода! — отчеканил я.— Пушкин мог его разоблачить! У него были доказательства! Были документы! И барон решил вызвать Пушкина на скандал! А потом — убрать его! Убить!
Профессор воздел руки к кровавому небу.
— Чего он говорит? Была несчастная семейная трагедия! Слава, вы безумец!
Я не обратил на него внимания. Я думал о своем.
— Это не семейная трагедия. Это дуэль между Россией и Европой!
Профессор схватил за плечо Константина.
— Он хочет поссорить нас! Он ссорит Россию с Европой! Он забыл, что Пушкин был истинным европейцем. Может быть, единственным в России истинным европейцем, не считая его друга Петра Яковлевича Чаадаева!
Я засмеялся:
— За три месяца до смерти Пушкин написал Чаадаеву: «Россия никогда не имела ничего общего с Европою, история ее требует другой мысли, другой формулы…»
— Константин! — громко возмутился профессор. — Я не могу больше! Сделайте с ним что-нибудь!
Но первым среагировал не Константин, а белокурый красавец, чемпион по карате. Он встал и, хищно улыбаясь, сделал шаг ко мне, но его перехватил Константин:
— Все нормально, Жорж. Сиди. Я со своим советником сам разберусь,— он посмотрел на меня строго. — Ивас-сик, извинись сейчас же. Я понятно излагаю?
— За что? — удивился я. — За что мне извиняться?
— Извинись! — настаивал Константин.
— Мне не нужны его извинения, — предупредил его профессор. — Я их не приму. Мне не нужны извинения фашиста!
Я оторопел.
— Профессор, я же только Пушкина процитировал.
Профессор был неумолим:
— Все! Константин, высадите нас. Я не могу здесь остаться! Рядом с этим человеком! Отвезите нас на берег!
Константин цыкнул фиксой и огляделся.
— Балагур, греби вон к тому спуску с вазами.
Котяра врубил двигатель. Все, отвернувшись от меня, глядели на приближающийся берег. Константин успокаивал профессора:
— Да не берите вы в голову, месье Леон. Советник выпил немного…
— Он и вчера был пьян, — пожаловался профессор.
— Русский плейбой, — Константин подмигнул мне, — плейбой на всю неделю!
— Он испортил вам праздник.
— Мой праздник никто не испортит. Вон там за Петром есть хороший ресторанчик «Сенат-бар». Посидим там, месье Леон. Остынем.
— Только не с ним! — зыркнул на меня профессор.
Константин опять мне подмигнул.
— Он здесь останется. На катере.
Профессор успокоился.
А Людмила в это время о чем-то ворковала по-английски с белокурым красавцем. Одна Натали грустно глядела на меня.
Котяра плавно подвел катер к спуску. Первым на мокрый гранит спрыгнул красавец и подал руку Людмиле.
— Ну, ты и чучело, Ивасик, — сказала она мне на прощание.
Красавец подал руку Натали. Она подобрала свою короткую юбочку и обернулась ко мне.
— До свиданья, Слава. Да?
— Прощай, Натали, — ответил я.
Красавец подал руку профессору. Тот даже не посмотрел на меня. Ко мне подошел Константин.
— Дай-ка мне ту страничку.
Я не понял, о чем он. Константин шепнул, торопясь:
— Ксерокс дай.
— Зачем?
— Я в ресторане профессора расколю!
Я хотел сказать, что он не прав, что профессор совсем ни при чем. Константин сам вынул у меня из нагрудного кармана листок и спрыгнул к ожидавшим его гостям.
Не оглядываясь на катер, они поднялись по ступеням к Александровскому саду. На самом верху лестницы обернулась Натали и помахала мне рукой. Я не ответил. Через сад, мимо Петра, они пошли в ресторан.
И тут впервые сказал свое слово Котяра:
— Ну и базар будет…
— Почему будет? — не понял я. — Базар уже кончился.
Котяра золотозубо оскалился:
— Пока ты с профессором ругался, этот Жорик Костину бабу заклеил… Костя же убьет его, ёк макарёк.
18
«Изделие ЗК»
Где-то над Васильевским островом в перламутровом небе еще таяли малиновые перья заката, а за Петропавловкой уже разгорался розовый пожар нового рассвета. Стихла Нева, остекленела коричневым бутылочным стеклом.
Я сидел на корме и смотрел на реку. Безумного Императора остановили на полушаге, на полужесте, на полукрике детским заклятьем «Замри!». И он замер на переломе своих свершений. Замер загадкой, не разгаданной до сих пор…
Судьба дала России время одуматься, всмотреться в Безумного Императора в древнеримской смирительной рубахе. И Россия одумывается до сих пор в остановленном времени. Тяжело петровское похмелье…
Из рубки вышел Котяра. Все это время он убирал праздничный стол. Деловито таскал в рубку закуски и бутылки, совершенно не обращая на меня внимания.
К утру похолодало.
Я засунул руки в карманы и тут же наткнулся на хрустящую пачечку. Это был последний шанс. Последний шанс уйти туда, где меня никто не найдет. Уйти в другое измерение. Я протянул Котяре руку.
— Прощай, Леня. Спасибо тебе за все. Он крепко держал мою руку.
— А ты куда собрался, Славик?
— Я же в отпуске! — вспомнил я. — Я пять лет работал без отпусков и выходных. Мне пора отдохнуть, Леня.
Котяра золотозубо оскалился:
— Тебе нельзя уходить, Славик.
— Почему?
— Слышал, что сказал Белый Медведь?
— А что он сказал?
— Он велел тебе на катере остаться. — Котяра сильно тряхнул мою руку. — Значит, ты здесь и останешься. Ёк макарёк!
— Зачем? — не понял я.
— Белый Медведь велел, — прищурился Котяра.— Идем в рубку. Зусманит.
Я понял, что с катера Котяра меня не отпустит. Надо было ждать. Опять ждать. Ждать удобного момента. Или там внизу, в каюте, вырубить Котяру. Я вспомнил красивую старинную фразу: «Не стой на пути моей решимости!» Я спустился за ним в каюту.
Я сидел на знакомом голубом диванчике в шикарной каюте из карельской березы. Передо мной под стеклом висела старинная карта Балтийского моря. Почему-то на немецком языке. С портрета над картой смотрел на меня суровый человек с тяжелой челюстью. На кого-то удивительно похожий…
— Что приуныл, Славик? — спросил меня Котяра. — Хочешь соточку?
— Давай, — тут же согласился я.
Котяра пошел к стеклянному бару. А я стал осматривать каюту — искал какой-нибудь тяжелый предмет. Котяра бросил на меня подозрительный взгляд, и я спросил его, чтобы успокоить:
— Леня, откуда у тебя такой катер? Это же реликвия.
— Правильно, историк, — улыбнулся Котяра. — Не катер, а музей.
И здесь был музей. У Константина «музей-квартира», у Котяры «музей-катер».
— Чей же это музей, Леня?
— Рейхсмаршала Германа Геринга,— ответил Котяра.
Я думал, он шутит, и засмеялся, но Котяра обиделся и стал мне обстоятельно объяснять:
— После войны по репарации нам достались яхта Геринга и его разъездной катер. Яхту приписали к Ленинградской военно-морской базе. Ты ее видел, наверно. На ней до сих пор парады на Неве принимают. «Альбатрос» называется. — Котяра, подняв бутылку к свету, накапывал в фужер коньяк. — А катер этот адмирал Колыванов к рукам прибрал. И правильно сделал. Пропала бы музейная вещь. Расхитили бы до винтика, суки. А адмирал сохранил. После войны он со Сталиным поругался. Усатый папа очень на него сердился. Адмиральского звания лишил. И пенсии адмиральской. Бедствовал адмирал, но катер не продал. Сохранил. Родственникам по наследству оставил. Я его у родственника адмирала арендую. — Котяра помрачнел почему-то и протянул мне фужер. — На. Взбодрись.
