Ричард Кондон - Маньчжурский кандидат
— Нет. Он прекрасный офицер. Его отец, и дед, и прадед — все были безупречными офицерами.
— Ты знаешь его по Корее?
— Да. Он… Он возглавлял патруль.
Реймонд заколебался, потому что упоминание о патруле заставило его снова вспомнить об этой грязной медали, о том, как много она значила для матери и Джонни Айзелина, как глупо мать вела себя в Белом доме и позже, каким идиотом Джонни выглядел перед всеми этими камерами во время того проклятого, показушного, мерзкого, пропитанного лицемерием завтрака, где его унижали все кому не лень. Внезапно до Реймонда дошло, что он имеет возможность не только помочь Марко, но и слегка потрепать матери нервы, а Джонни врезать прямо между глаз носком сапога, к которому пришпилена медаль. Черт возьми, может же сам Реймонд, в конце концов, получить хоть какое-то удовольствие от этой проклятой медали? Он постарался успокоиться, чтобы мать не почувствовала подоплеки его колебаний и не свернула разговор.
— В чем проблема? — спросила она.
— Ну, вообще-то есть одна вещь, которую армия может воспринять как негативную. Она касается прошлого. Думаю, сейчас у него все в порядке.
— Он голубой?
— Ха!
— Это, конечно, мелочь. Ты думаешь, что сейчас у него все в порядке?
— Да.
— Ты не считаешь, что следует рассказать мне, в чем дело?
— Мама, ты планируешь на съезде партии в будущем году протолкнуть Джонни на роль кандидата в президенты?
— Реймонд, мы будем делать твоего друга полковником или нет? Не думаю, что это может хоть как-то пригодиться Джонни в его борьбе за президентство. Кроме того, я рассчитываю продвинуть его на вторую роль.
— Он будет участвовать в предварительных выборах будущей весной?
— Вряд ли. Его влияние и без того очень велико. Я не нуждаюсь в том, чтобы Джонни с кем-то соперничал ради увеличения своей популярности. Теперь… Вернемся к твоему другу-майору. Что за негатив, о котором ты говорил?
Реймонд сложил на столе перед собой руки.
— За прошедший год он дважды лежал в военных психиатрических больницах.
— О, всего-то, — саркастически протянула она и пожала плечами. — А я-то думала, что речь идет о серьезной проблеме. Господи, Реймонд! Психушка! Ты когда-нибудь видел, чтобы это заносилось в личное дело?
— Это не совсем то, что ты, возможно, думаешь, мама. Видишь ли, из-за того, что он пережил в Корее и о чем никак не может забыть, его неотступно преследуют ночные кошмары.
— Свихнулся?
— То, что с ним произошло, может у кого угодно вызвать ночные кошмары. Фактически это может даже у тебя вызвать кошмар, если тебе рассказать.
— Почему?
— Потому что это происходило на самом деле, и я тоже завяз в этом по самые уши.
— Каким образом?
Ну, тут он и объяснил ей. Когда Реймонд закончил рассказывать, что Марко решил добиваться военного суда над собой за то, что Почетная медаль, возможно, была присуждена Реймонду в результате фальсификации и сговора — он объяснял все с огромным, глубоким удовлетворением, смакуя каждое слово и каждый потрясенный взгляд матери, — ее лицо стало цвета молока, а руки дрожали.
— Да как он смеет?
— Ну, мама, это его долг. Неужели ты не понимаешь?
— Как смеет этот ничтожный, бесполезный, грязный солдафон, к тому же псих… — Она задохнулась от ярости.
Сила ее гнева напутала Реймонда. С высоты двух футов мать грохнула кулаком по столу. Стаканы, тарелки и серебро подскочили, а полный воды кувшин упал на пол и разбился. Все в зале уставились на нее, некоторые даже приподнялись со своих мест. Официант метнулся к столу, опустился на четвереньки и засуетился над промокшим ковром и осколками стекла. Она со злобной силой пнула его ногой в бедро.
— Убирайся отсюда, лакей! — выкрикнула она. Официант медленно встал, не спуская с нее взгляда и быстро, поверхностно дыша. Потом он резко развернулся и ушел. На верхней губе у матери проступили капли пота. Она тоже встала, тяжело дыша. — Я помогу твоему другу, — заявила она с почти безумной яростью в голосе. — Я помогу твоему другу оклеветать и уничтожить американского героя. Я буду аплодировать ему, плюющему на наш флаг.
С этими словами она покинула Реймонда, быстро прошагала между столиками и служителями, отталкивая некоторых плечом. Реймонд провожал ее взглядом, чувствуя, что снова проиграл, но не понимая меры своего проигрыша. Нельзя, однако, сказать, что он сильно расстроился, поскольку постоянно испытывал ощущение потери.
Его мать направилась в офис управляющего отелем, отмахнулась от его секретарши и распахнула дверь у нее за спиной. Заявила, что она жена сенатора Джона Йеркеса Айзелина и будет очень обязана собеседникам менеджера, двум благоухающим парикмахерской бизнесменам с гвоздиками в петлицах, если они покинут помещение. Они извинились и тут же вышли, опасаясь, как бы их не объявили коммунистами. Она заявила управляющему, что ей понадобятся его офис и его телефон и нужно, чтобы никто сюда даже носа не сунул, поскольку у нее возникла срочная необходимость поговорить с министром обороны в Пентагоне. И что, если он отправится на коммутатор и лично проследит, чтобы ее соединили с министром, а также, стоя за плечом оператора, обеспечит, что никто не подслушает разговор — что было бы вполне естественно и по-человечески понятно в сложившихся обстоятельствах — то все это и ею самой, и ее мужем, сенатором Айзелином, будет расценено очень высоко; фактически как выполнение патриотического долга.
Реймонд оплатил чек и некоторое время слонялся по вестибюлю отеля, надеясь увидеть мать. В конце концов, сделав вывод, что ее тут нет, он вышел на Пятую авеню и решил пешком пройтись до своего офиса. Там его ждало сообщение с просьбой позвонить в Управление разведки в Нью-Йорке. Он так и сделал. Реймонда спросили, не знает ли он, как связаться с майором Беннетом Марко. Он ответил, что сейчас тот, скорее всего, в его собственной, Реймонда, квартире, поскольку в Нью-Йорке остановился у него. У Реймонда спросили его телефонный номер. Он сообщил номер, но попросил больше никому его не давать, тут же почувствовав себя ужасно глупо из-за того, что говорит такие вещи профессиональным разведчикам.
После этого он некоторое время был занят: сначала позвонил пресс-секретарь губернатора, а потом, в связи с этим самому Реймонду пришлось сделать несколько звонков. Когда позже он позвонил Бену на квартиру, никто не ответил. Реймонд выкинул все это из головы. Придя в 18.22 домой, он нашел записку от Бена. Тот благодарил Реймонда и сообщал, что его отпуск по болезни неожиданно прерван, а самого его отзывают в Вашингтон. Записка также содержала настоятельную просьбу ни о чем не расспрашивать Чанджина, когда тот выйдет из больницы.
Летом 1958 года в Неаполе, беседуя с одним из самых влиятельных в мире людей, Леонардом Лайонсом, эмигрант Чарльз Лучиано, в частности, сказал: «Никто на свете не способен причинить людям столько неприятностей, сколько любой из сенаторов США». Это заявление не утратило своей злободневности и год спустя.
XIV
Когда генерал-лейтенант Нильс Джоргенсон проснулся утром в день своего сорокалетнего юбилея службы в армии Соединенных Штатов, настроение у него было приподнятое. Однако когда он покинул кабинет министра, а позднее простился с армейским офицером по связям с Конгрессом, им владели уныние, раздражение, но более всего ужас. Генерал был хорошим человеком, храбрым солдатом. Когда они с Марко остались в его кабинете одни, он запер дверь и потребовал, чтобы майор подтвердил или опроверг, действительно ли в его планы входит требовать, чтобы его отдали под трибунал с целью добиться публичного расследования обстоятельств, имеющих отношение к человеку, награжденному Почетной медалью. Марко подтвердил это. Генерал почувствовал необходимость сообщить майору, что он лично был знаком с его отцом и дедом, после чего попросил объясниться.
— Сэр, на свете есть лишь один человек, с которым я обсуждал свои планы. Это сам Реймонд Шоу. Разговор происходил у него на квартире прошлой ночью, и именно Шоу, сэр, предложил эту идею. Могу я спросить, кем выдвинуто обвинение, сэр? Просто не понимаю, каким образом господин министр…
— Обвинение выдвинуто сенатором Джоном Йеркесом Айзелином, майор. Теперь… и учти, я делаю это ради сохранения репутации, как твоей собственной, так и твоей семьи… я предлагаю тебе добровольно уйти в отставку.
— Не могу, сэр. Я убежден, сэр, что эта Почетная медаль была использована как вражеское оружие. Я… постарайтесь меня понять… я считаю это своим долгом, сэр.
Генерал отошел к окну и долго смотрел на реку. Потом сел в кресло, наклонился вперед, так низко, что чуть ни сложился вдвое, и надолго замер, уставившись в пол. Вернулся к письменному столу, достал из верхнего ящика изжеванную, щербатую трубку, набил ее табаком, раскурил и, яростно затягиваясь, снова уставился в окно.
