Барри Мартин - Жестокость
— Знаете, Добби, — проговорила она во время того визита в его каморку, — я не хочу, чтобы вы портили мои обои своими бумажками. — Да-да, именно так и сказала: «бумажками», и Добби даже покоробило, как она отозвалась о его улыбках.
Впрочем, выхода у него не было, так что пришлось исполнить волю квартирной хозяйки, хотя он и постарался снять улыбки как можно аккуратнее, чтобы, не дай Бог, не повредить, не порвать хотя бы одну. Разумеется, избежать этого удалось далеко не всегда, но те, которые все же уцелели, он снова старательно разложил по коробкам. На душе у него кошки скребли, пока он ползал вдоль стен и отклеивал свои улыбки; настроение совсем испортилось и после того случая он уж наверняка сменил бы жилье, но… но другой квартиры у него на примете не было. Эта же, какая-никакая, все-таки являлась его домом; у всех нормальных людей был свой дом и ему тоже не хотелось даже на время оставаться без крыши над головой. Так уж ли намного он был хуже других?
И все же даже после того, как стены квартиры лишились столь милых его сердцу улыбок, Добби продолжал машинально останавливаться у мусорных ящиков, выискивая взглядами выброшенные журналы с яркими, красочными иллюстрациями, плакаты и тому подобные вещи. Идя с работы, он неспешно заглядывал чуть ли не в каждую урну и потому лишь запоздно добирался до своего скромного жилья в старом, основательно обветшалом доме, в котором лишь с большим трудом можно было подметить следы некогда присущего ему викторианского стиля.
И вот однажды, по привычке неспешно возвращаясь домой, Добби выхватил взглядом человеческий манекен, выброшенный на помойку позади универмага на Лайтхауз Авеню.
Первым делом он обратил внимание на улыбку. Пенопластовая кукла выглядывала из-под крышки просторного и глубокого мусорного контейнера и призывно улыбалась ему. Добби подошел ближе, остановился и стал пристально всматриваться в ее лицо, тогда как она также не отрывала от него своего взгляда и своей улыбки, не пытаясь ни опустить глаза, ни отвернуться, ни юркнуть куда-то в сторону по примеру остальных людей.
— Привет, — негромко проговорил Добби, решив немного позабавиться с новой знакомой.
К собственному недоумению он поймал себя на мысли о том, что также улыбается ей, и хотя ему было прекрасно известно, что настоящая улыбка оставалась для него уделом бесплодных мечтаний, она и после этого не отвернулась, не спряталась и не удалилась прочь. Действительно, она по-прежнему улыбалась ему — улыбалась, улыбалась, улыбалась. Перед ним была большая и по-настоящему радовавшаяся его обществу кукла — вот что это было такое.
Для него же не менее важным было то, что и он в ее присутствии мог улыбаться, причем теперь у него не появлялось ощущения, будто в этом есть что-то порочное, и что делать этого не следует.
— Привет, — тем же тоном повторил он, словно развивая свою невинную забаву. В конце концов, он прекрасно знал, что на самом деле она ненастоящая.
Конечно же, Добби и раньше видел подобные ей большие куклы, такие же манекены — ими были уставлены витрины чуть ли не всех магазинов готовой одежды, причем все они радостно посылали ему свои улыбки. Он частенько останавливался перед такими витринами и подолгу всматривался в их неживые лица, втайне радуясь тому, что они все же улыбаются ему, чуточку ревнуя за то, что улыбки эти адресовались и другим людям, и все же наслаждаясь их прекрасными, точеными лицами.
Однако все те куклы-манекены, что стояли в витринах универмагов, были другими; все они были облачены в шикарные наряды, да и вид у них был гордый, надменный, неприступный, но одновременно какой-то глянцево-неживой и безликий. Что и говорить — они ведь на публику работали. Зато эта кукла, случайно обнаруженная им на помойке, была совершенно голой и, наверное, основательно продрогла на свежем воздухе; к тому же ей недоставало одной ноги — потому и выбросили, наверное, — и вид у нее был совсем несчастный, брошенный.
Зато она улыбалась ему; только лишь ему — и никому больше!
Именно тогда в мозгу Добби созрело решение отнести ее к себе домой, в свою убого обставленную, одинокую каморку. После этого он выбрал время и специально сходил в магазин готового платья, где купил ей красное платье — совсем как для рождественского вечера, — и такого же цвета шляпку. Он даже отыскал где-то почти новый кукольный парик, перекрасил его в черный цвет и аккуратно водрузил на голову пенопластового манекена. Место для нее он уже давно облюбовал — в углу, за письменным столом, тем более, что таким образом совершенно не было видно, что одной ноги у куклы нет. Правда, утром, перед уходом на работу, ему приходилось перетаскивать ее в комод — на всякий случай, чтобы квартирная хозяйка ненароком не увидела — но зато по возвращении он тут же водружал ее на прежнее место в углу и она снова радовала его своей неизменной улыбкой. А он улыбался ей в ответ.
Добби назвал ее Пегги-Энн, поскольку с самого начала решил, что у нее должно быть свое собственное имя.
Обитатели Кеннери-роуд довольно быстро заметили происшедшую с ним перемену, хотя и понятия не имели, в чем заключалась причина столь неожиданного преображения их давнего знакомого, тем более, что все произошло так быстро, буквально за несколько дней. Добби же, разумеется, ни с кем и словом не обмолвился о своей улыбающейся подруге, поскольку прекрасно понимал, что никакого понимания со стороны других людей не дождется; в лучшем случае просто посмеются над ним, а то и вообще посчитают свихнувшимся.
Люди, однако, все же нашли объяснение случившемуся: они посчитали, что у этого молодого человека внезапно прорезалась настоящая сила воли и ему надоело постоянно ходить угрюмой тенью, склонившей голову и устремившей неподвижный взгляд в землю. Нет, теперь он время от времени даже распрямлял спину и устремлял на окружающих смелый, открытый взгляд. И шляпу свою он уже не так низко надвигал на лоб; более того — изредка в знак приветствия даже помахивал им рукой. Про себя же Добби стал всерьез подумывать о том, чтобы оставить эту жалкую ресторанную кухню и подыскать себе работу поприличнее.
И все же, какое это было чудесное чувство — каждый день, подобно другим нормальным людям, спешить домой на встречу с Пегги-Энн, и уже издали поднимать гордый и радостный взгляд к окнам заветной квартирки.
В один из дней он так же бежал — скорее даже летел домой, не ощущая под собой ног, и когда наконец оказался на лестничной площадке своего этажа, сердце его билось как птица в клетке. С неизменной теперь улыбкой на изувеченном лице — он уже и думать забыл про то, как можно входить в свой дом и при этом не улыбаться — Добби настежь распахнул дверь квартиры и сразу же устремился к комоду. Открыв обе его створки, он привычным жестом скользнул внутрь рукой — и улыбка стала медленно сползать с его лица. Он шарил по внутренностям деревянного ящика — снова, снова и снова, — для верности даже провел ладонью по внутренней поверхности стенок комода и наконец негромко позвал:
— Пегги-Энн? — И через секунду чуть громче: — Пегги-Энн!
Кукла бесследно исчезла.
Внезапно он услышал донесшиеся с лестничной площадки грузные шаги хозяйки жилья, но практически не обратил на них никакого внимания, лишь вновь и вновь повторяя заветное имя, заглядывая под стол, поднимая край покрывала кровати, снова устремляясь к гардеробу.
— Пегги-Энн!..
— Не ищите свою Пегги-Энн, если надумали так назвать какую-то куклу, — послышался голос квартирной хозяйки. — Это я ее взяла и унесла. — Женщина неловко, тяжело ввалилась в его комнату. — Унесла, а потом снова на помойку выбросила — только там ей и место. И хотела предупредить, что за ней настанет и ваш черед. Мигом вылетите отсюда — как пробка из бутылки, — если подобное еще хоть раз повторится.
Слова женщины острыми ледяными сосульками впивались в мозг Добби.
— Надо же, что это себе выдумали! Не поймешь толком — то ли баба какая, то ли кукла. И, главное, где? — в моей собственной квартире. Стыдно, молодой человек, ой как стыдно! Что это вас на извращение потянуло, а?
Сосулька шевельнулась в мозгу.
— Где она?! Где она?!
— А где ей быть-то? Я же сказала — на помойке. И чтобы больше я ее здесь не видела. Надо же, разодели как принцессу какую, а по мне так скорее как шлюху, и вдобавок приютили в моей собственной квартире. И еще раз повторю — шлюха она и есть шлюха! Ну ничего, ей от меня хорошенько досталось, теперь не такая цаца. Надо же — Пегги-Энн!
Однако Добби уже не слышал последних слов женщины — он стремглав сбежал по лестнице, пинком ноги распахнул входную дверь и устремился вперед, так ни разу и не опустив взгляд в землю.
Увидел он ее еще издалека — от мусорного бака его отделяло приличное расстояние. Лицо куклы было побито, изуродовано, и теперь она как подгнивший столб стояла внутри бака, подпирая макушкой его ржавую крышку. Улыбка… разбитая… крышка… Добби неподвижно замер перед куклой, тогда как сосулька в мозгу продолжала недавно начатое дело.
