Тони О'Делл - Темные дороги
Оказалось, мама уже на месте. Стеклянная перегородка, выцветшая желтая рабочая одежда, руки сложены перед собой на столешнице – ни дать ни взять кассирша в кинотеатре на дневном сеансе.
– Дома все хорошо? – спросила она, не успел я сесть. Голос звучал глухо, как из кокона.
– Никто никого не застрелил, если ты об этом.
Мой ответ ее задел. Лицо выразило удивление, потом брови поползли вверх, словно она собиралась меня отругать. Ведь я был ее сын, и меня следовало призвать к порядку. Но вместе с тем я был уже взрослый, воспитывал ее детей, вел хозяйство, так что она была передо мной в долгу.
– Считаешь, это смешно? – спросила мама.
– Да.
– Мне не смешно.
– Извини. Мне надо было заранее подготовить речь.
– Харли. Прошу тебя. Что стряслось?
– Ничего.
– Тогда почему ты здесь?
Я поднялся со стула:
– Прости, что побеспокоил.
– Сядь, – властно сказала она.
Мое тело после непродолжительного инстинктивного сопротивления инстинктивно послушалось.
Она посмотрела на меня, гневное выражение сменилось озабоченным, потом раздражение снова выступило на первый план.
– Не хочу с тобой ругаться, – сказала мама наконец.
Я вдруг понял, что я-то как раз не прочь и поругаться. Все тайны и неправды всплыли на поверхность, на душе сделалось бесприютно и горько. Что творилось между папашей и Мисти? Что на самом деле произошло в ту ночь, когда его застрелили? Вопросов масса, больших и маленьких, и я не знал, с которого начать.
– Ты плохо выглядишь, малыш.
Она невольно протянула руку, чтобы пощупать мне лоб, и ткнулась в плексиглас. Раздался глухой удар, словно птица врезалась в стекло. Мы оба вздрогнули от неожиданности.
– Со мной все хорошо, – пробормотал я.
– Ты будто несколько дней подряд не спал. Когда ты в последний раз принимал душ или менял белье?
– Недавно.
– Ты отращиваешь бороду?
– Перестань, мама.
Я запустил пятерню в волосы. Вот сейчас вырву клок и покажу ей. И молитву произнесу. Будто передо мной каменный идол. Помоги мне, мама.
Я прерывисто вздохнул и вытер руку о штаны. Ну и сальные же сделались пальцы!
Мама смотрела на меня озабоченно, но сочувствия в ее глазах уже не было. Так оценивают противника, принимала боевую стойку.
Мы с ней думали об одном и том же: что происходит, когда человек, которого ты любишь, становится тебе врагом? Уничтожить его и спасти себя? Или на пару отправиться в ад?
– Зачем ты здесь, Харли?
Голос был ледяной. Никогда она не говорила со мной таким тоном. То есть всякое бывало. Она кричала на меня, плакала из-за меня, не спала ночей. Но открытой неприязни не было.
«Что я делаю? – в отчаянии спросил я себя. – На что мне ПРАВДА? Да еще за такую цену? Если мама возненавидит меня, а я – папашу?»
Еще не поздно отыграть назад. Надеются же некоторые запастись всем необходимым, пережить ядерный удар в убежище и жить потом в полной темноте, питаясь консервами и уверяя себя, что все сделал правильно.
– Ты знала, что Мисти забрала твои деньги? – Вопрос сам слетел с моих губ, я и оглянуться не успел. – Тысячу долларов, которые ты отложила, чтобы уйти от отца? Знала, что это она их взяла?
Лицо ее окончательно окаменело. Губы сомкнулись. Она была готова принять удар.
– Они были у нее все время. На прошлой неделе Эмбер нашла деньги в шкафу. Ты знала об этом?
Мама взвесила разные варианты ответа. Я видел, что среди них была и ложь. Но против факта не попрешь.
– Я думала, деньги забрал отец, – медленно проговорила она.
– Он ни при чем. Это все Мисти.
Я немного подождал. Она принялась изучать свои ногти. В полном молчании. Я не верил своим глазам.
– Мама, – напомнил я, – деньги.
Она соизволила взглянуть на меня:
– Надеюсь, они пригодились.
Хитрющий ответ. И хитрости я в маме раньше тоже не замечал.
Чувство полнейшего одиночества охватило меня. На мгновение показалось, что я умираю.
Я поднялся со стула и произнес на удивление спокойно и здраво:
– Чудесно. Не разговаривай со мной. В ответ я прекращаю всякую заботу о твоих детях.
– В каком смысле?
– Не могу больше, – заорал я, ударяя ладонью по стеклу. – Все. Пакую свои манатки и выметаюсь отсюда на хрен. Никто меня не остановит.
Из глаз у меня хлынули слезы. Я их смахиваю, а они не останавливаются.
– Ты же знаешь, что не бросишь их, – проговорила мама бесцветным голосом, как дикторша, объявляющая погоду.
– Почему нет? Ты же бросила.
– Что ты несешь?! – сорвалась на крик мама. – Я специально, что ли? Ты оглянись вокруг. Это не горный курорт. Это тюрьма.
– Тебе здесь нравится.
– Харли. Ты порешь чушь.
– Я не люблю их! – опять завопил я. Если слова проявятся в воздухе, значит, это правда. – У меня нет перед ними никаких обязательств. Я им брат, а не отец. Это не мое дело.
– Ты любишь их, – возразила она, – только твоя любовь проявляется на расстоянии. И не любовь заставляет тебя остаться с ними.
– Что же тогда?
– Ты знаешь, где твое место.
Мы посмотрели друг другу в глаза. Это оскорбление или высочайший комплимент, какого только может удостоиться мужчина? Я не мог понять, что выражает ее лицо. Лицо единственного человека, которому я верил.
Она глубоко вдохнула и взяла себя в руки. Неторопливо, точно старушка, откинулась на спинку стула. Закрыла глаза.
– Ну хорошо, Харли. Мисти взяла деньги. Что еще тебе сказать? Это была моя заначка, чтобы уйти от мужа. Это ты уже знаешь. – И провела ладонями по щекам, словно пытаясь стереть что-то липкое. – Пожалуй, к тому и шло, чтобы их взяла Мисти. Она знала: я собираюсь уйти. Не понимаю, как она пронюхала. Сама мне сказала: ты хочешь забрать меня от него. Так она выразилась. Про остальных она не упоминала. Только про него и про себя. Словно я ей соперница.
Она замолчала. «Не сказала ли я лишнего?» – говорило ее лицо.
Меня обдало холодом. Почему-то вспомнился изувеченный, окровавленный трупик белого котенка на молодой весенней траве. Он был у нас так недолго, что я даже не запомнил его имени. Что-то неизбежно-предопределенное. Снежок. Пушок. Барсик.
МАРКИЗ – прочел я у мамы в глазах. Серебристыми буквами. Так звали котенка.
Я опустился на свой стул. Опыт научил меня: бестрепетно встретить кошмар помогает не смелость, а равнодушие. Оцепенение.
– Что произошло между отцом и Мисти? – спросил я.
Глаза у мамы сделались матово-серые, словно гранит, обработанный пескоструйной, – высекай что хочешь. Любые ужасы.
– Ты мне обязана, – прохрипел я.
– Обязана тебе? – Голос мамы дрожал на грани истерики. – Чем?
– Как ты можешь? Ты, моя мать?
– И что с того? Я обязана любить тебя? Чувствам не прикажешь. Они проявляются помимо твоей воли.
– О чем ты говоришь? – Мне стало страшно. – Что у тебя ко мне ничего не осталось?
– Я сделала все, что могла, Харли. Постарайся понять. Я сделала все, что могла, чтобы быть тебе матерью. У меня не вышло.
Она согнулась пополам, будто от удара. А когда подняла голову, лицо ее было залито слезами. Сквозь слезы пыталась пробиться улыбка. Совсем как после ссоры с папашей. Она вызвала у меня знакомое тягостное чувство – смесь жалости и омерзения. Именно такой отклик у меня находили ее необычная любовь и самопожертвование.
– Что произошло между отцом и Мисти? – упрямо повторил я.
Пусть скажет правду. Пусть подтвердит то невероятное, о чем нельзя говорить. Что папаша получил по заслугам. Что у нее есть оправдание. Что на мне самом лежит не такая уж большая вина. Она убила его из-за Мисти. А не потому, что он колотил меня.
Но почему это окружено такой тайной? Бессмыслица какая-то. Вспомнилось, как адвокаты перешептывались, мол, если бы имело место сексуальное насилие, приговор был бы не такой суровый. И оба смотрели на маму, словно голодные на кусок пирога, которому не помешало бы оказаться побольше.
– Я ничего такого не видела, – всхлипнула она.
– А ты отца спрашивала? – На середине фразы у меня сел голос.
Она смахнула слезы и грозно взглянула на меня:
– Как ты можешь задавать такой вопрос, Харли?
– А с Мисти говорила?
– Как ты можешь задавать ТАКОЙ вопрос, Харли?
Я смотрел прямо перед собой. Наши с мамой отражения в стекле сливались.
– Так ты ничего не знала наверняка?
Она молчала.
– Только Мисти знала все наверняка, – продолжал я.
КЛЕВАЯ – промелькнули у меня перед глазами зеленые волнистые буквы.
– Это Мисти убила папашу, – произнес я бесцветным голосом.
Мама не ответила.
На этот раз меня бросило в жар. Вновь передо мной было мамино лицо, неподвижное, неживое. Все эмоции куда-то делись. Ведь правда открылась, что теперь рыдать. Мне пришла на ум Белоснежка в стеклянном гробу. Если переживу маму, похороню ее под плексигласовой крышкой.
