Зухра Сидикова - Стеклянный ангел
Сначала они час тасовали туда-сюда чемоданы, потом что-то ели, потом пытались запихнуть на верхнюю полку папу, потерпели неудачу, стали подсаживать маму, та кряхтела, кряхтела, но так и не забралась.
Пришлось девушке, оказавшейся толстенькой коротконожкой с румяным лицом-яблочком ложится на верхнюю полку на немыслимо близком расстоянии от постороннего мужчины.
Вдобавок ко всему посторонний мужчина повернулся и снова нагло подмигнул. Мише опять вожжа под хвост попала.
Девушка замерла и крепко зажмурилась. Потом отвернулась к стенке, укрылась с головой. Под казенным клетчатым одеялом рельефно обозначились монументальные формы, взращенные, по всей видимости, мамиными пирогами и блинчиками.
— Ты спи, Тонечка, спи, а мы покараулим, — сказала мама в леопардовой косынке, которую она, впрочем, уже скинула, обнаружив под ней крутую химзавивку а-ля овечка Долли.
Под ее грозным взглядом Миша теснее прижался к прохладной стенке купе и уснул, убаюканный мерным стуком колес. И, пожалуй, это была самая спокойная ночь за всю эту сумасшедшую тревожную неделю.
Он проснулся от голоса проводницы:
— Молодой человек, чайку будете? Крепкий, горячий!
Миша продрал глаза. Утренний свет пробивался сквозь мутное стекло не очень чистого захватанного окна. Девушки напротив не было, равно, как и не было ее родителей.
Три полосатых матраса, свернутые толстыми рулонами, сиротливо покоились на оставленных спальных местах.
Миша даже показалось на мгновенье, что странноватая троица ему приснилась. А ведь и вправду было в них нечто сюрреалистическое: эта сверкающая лысина, эта леопардовая косынка, этот огромный помпон…
Но проводница рассеяла его сомнения в здравости и ясности собственного ума.
— Я их в соседнем купе разместила. Час назад освободилось. Мамаша всю ночь ко мне ходила. Вы, говорит, нам маньяка подсунули, мы спать боимся. Бывают же люди, — проводница сокрушенно покачала головой, насмотрятся по телевизору ужастей всяких, а потом добрым людям голову морочат. Чаю нести, что ли?
— Несите, — разрешил Миша, — а лучше кофе покрепче и печеньица какого-нибудь.
Через пять минут завтрак был на столе, купе было предоставлено в полное Мишино распоряжение, и те два часа, что остались до его конечного пункта прибытия, он надеялся провести в полном спокойствии.
Кто-то постучал.
— Да, — крикнул он, — входите, пожалуйста.
В дверь заглянула женщина в форме проводницы. Наверное, она работала в соседнем вагоне.
— Вас зовут Михаил Плетнев? — спросила она.
— Да, — ответил он встревоженно, — это я. Что-нибудь случилось?
— Нет, нет, все в порядке. Вам тут записку передали.
— Записку? Кто передал?
— Девушка передала.
— Какая еще девушка?
— Вам виднее, какая, — проводница понимающе улыбается.
Но Миша в отличие от проводницы совершенно ничего не понимает.
— Она в вашем вагоне едет? — спрашивает он.
— Нет, она не из моего вагона.
— А из какого? — допытывается Миша.
— Не знаю я, из какого она вагона. Я от начальника поезда шла, в свой шестой, а она в тамбуре курила. Вот и попросила передать. Вагон пятый, купе седьмое, Михаилу Плетневу. Не безвозмездно, конечно. — Проводница показала новенькую пятисотку. — Надеюсь, вы не возражаете?
— Не возражаю, — покачал головой все еще ничего не понимающий Миша.
Проводница закрыла дверь с той стороны, а Миша стоял столбом, не решаясь развернуть тетрадный листок, аккуратно сложенный вчетверо.
Пятьсот рублей за то, чтобы передать записку? Нехило. Что в этой записке-то?
Он осторожно развернул листочек и прочел четыре слова, написанные крупными и круглыми, с явным наклоном влево, буквами: «Восьмой вагон, третье купе».
Странно — что вообще происходит? Нужно немедленно выяснить.
Минут через семь он стоял у третьего купе восьмого вагона. Вежливо постучался.
— Кто там? — спросил мужской хрипловатый голос.
— Мне тут записку передали, — громко сказал Миша.
Дверь плавно отъехала в сторону и Мишиному напряженному взору предстала картина из жизни отдыхающих: четверо здоровых мужиков играли в карты, под завязку накачиваясь пивом.
— А где девушка? — спросил Миша.
— Какая еще девушка? — один из мужчин, самый накачавшийся, и возможно, поэтому самый хамоватый, встал со своего места и сделал пару шагов по направлению к Мише. Так как выглядел мужчина довольно недружелюбно, Миша поспешно ретировался, понимая, что никакой девушки в этом купе нет, и быть не может.
По пути в свой пятый вагон, Миша заглянул к проводнице шестого и поинтересовался, как выглядела девушка, передавшая ему записку, и услышал ответ, от которого у него без преувеличения по спине побежали мурашки.
По словам проводницы, девушка была симпатичная, стройненькая, с длинными светлыми волосами.
В полном недоумении он дошагал до своего купе, открыл дверь, да так и остался стоять с открытым ртом, в еще большем недоумении, к которому добавился некоторый испуг и паническое настроение.
Его дорожную сумку основательно выпотрошили, вещи были разбросаны по всему купе, телефон, который он забыл на столике, валялся на полу, и самое главное, от чего ему хотелось кричать и материться: из его фотоаппарата таинственная длинноволосая девушка вынула и забрала карту памяти, на которой хранились все фотографии, сделанные им за последнюю неделю, и которые он, в спешке убегая на вокзал, не успел скинуть на компьютер.
Глава пятнадцатая
Чужой город встретил его дождем. Здесь на юге страны осень все еще не уступала позиций, цеплялась черными пальцами-ветвями за серое небо, за твердеющую от ночных заморозков почву, за промозглый холодный воздух. Трудно было поверить, что где-то идет мягкий и легкий снег, и девушки в белых шубках и шапочках бегут по улицам по своим важным девичьим делам, сливаясь с этим снегом и ощущением близкого праздника.
Миша поежился и поднял воротник куртки, сырой осенний ветер пронизывал его до костей. Вышел на привокзальную площадь, где его сразу окружили таксисты, наперебой предлагая отвезти дорогого гостя, куда его душа пожелает.
Миша выбрал пожилого мужчину с большими ассирийскими глазами, именно за то, что тот не набивался, просто стоял в стороне и курил.
Ехали молча, Миша глядел в окно и боролся с унынием. Кража карты памяти из фотоаппарата совсем выбила его колеи. Настроение было ужасное, хотелось домой, хотелось плюнуть на это — совершенно бесперспективное теперь, без всех его снимков — дело. И еще с некоторым страхом, тщательно скрываемым даже от самого себя, — от самого себя, пожалуй, в первую очередь: стыдно было бояться женщины! — он не переставал думать о том, каким образом она могла оказаться в том же поезде?
Получается она следила за ним? Шла по пятам от самого его дома, может быть, стояла за его спиной в билетной кассе на вокзале? Скорей всего, так и было. Иначе как бы она узнала, в какой поезд он собирается купить билет? Потом она обманом выманила его из купе и украла карту памяти.
Что еще она задумала? Может быть, и сейчас она едет за ним в какой-нибудь из этих машин? Он отодвинулся подальше от окна и вжался в сиденье.
Здесь сильнее чувствовалась провинция — дома с палисадниками, пустынные улицы. И на всем лежал тот отпечаток грусти и особенной осенней безысходности, который так свойственен среднерусским городам и городкам.
Миша попросил отвезти его в какой-нибудь торговый центр — нужно было купить новую карту памяти.
Он потратил час, споря с продувным продавцом, пытавшимся всучить ему вместе с картой памяти какой-то навороченный недешевый причиндал, якобы жизненно необходимый для хорошей работы фотоаппарата. Еле отбился, оказался должен таксисту за простой нешуточные деньги, и в препаршивейшем настроении поехал искать улицу Дорожную.
* * *На мокрой щербатой дорожке, ведущей к дощатому крыльцу, сливаясь с серостью дождливого дня, сидел дымчатый кот.
«Кис-кис», — позвал Миша, — позови хозяев! Слышишь? Эй, позови кого-нибудь!
Кот серьезно взглянул на Мишу через плечо, мяукнул и ушел в приоткрытую дверь маленького белого дома.
Через некоторое время дверь заскрипела, и на крыльцо вышла худая старуха. Миша усмехнулся — котяра оказался говорящим и позвал хозяйку? Старуха, — а это была именно старуха, а не старушка; старушка — это ведь что-то маленькое в платочке с добрым лицом, эта же была очень высокая, с короткой седой стрижкой, в накинутом на плечи черном мужском пальто, — очень долго шла к калитке, опираясь на палку, шаркая поминутно, останавливаясь передохнуть. Миша уже начал терять терпение, ему казалось, что она никогда не дойдет.
Наконец, дошла. Долго рассматривала его из-под кустистых седых бровей, потом спросила хриплым надтреснутым голосом:
