Анна и Сергей Литвиновы - Изгнание в рай
Галина Георгиевна очнулась от ужасающей жажды. Глоток, скорее – того самого удивительно вкусного чая!
Она, еще в полудреме, потянулась за термосом. Рука не слушалась.
Женщина дернулась, встряхнулась – тело тоже не повиновалось.
Что за неприятный сон! Ощущение, будто растянута на жесткой постели, руки закинуты за голову и прикованы, щиколотки тоже приторочены намертво.
Попыталась открыть глаза – чернота. Завязаны. Накрепко.
Рот тоже стянут – судя по запаху клея, скотчем.
Замычала, задергалась – скорее закончить кошмар!
Но остатки дремы слетели, а вырваться не получалось. Только скотч еще больнее впился в губы, а в запястья глубоко вгрызся холодный, острый металл.
«Где я? Черт! Мама! Матерь Божья!» – попыталась молиться.
Но путы и не думали исчезать – наоборот, впивались все туже.
И от того, что она не видела, где находится, к чему привязана, день сейчас или ночь, ей становилось все страшнее и страшнее.
…Давнее желание сходить по-маленькому осуществилось непроизвольно, но Галина Георгиевна не замечала ни мокрой одежды, ни запаха. Она упорно пыталась нащупать слабое звено, освободить хотя бы одну руку, вытолкать языком скотч и лишь спустя долгие минуты поняла – бесполезно. Тогда затихла. Надо сосредоточиться. Придумать. Хотя бы что-то.
В этот момент и включился голос. Громкий, встревоженный.
И от того, что он был ей хорошо знаком, накатила страшная, липкая тошнота.
«Леночка такая красивая была. Ой, почему «была»? Тьфу на язык мой глазливый! Я имею в виду, платьице вы ей красивое купили, я налюбоваться не могла. Она еще подол так смешно поднимала, чтобы его об землю не испачкать…»
– Нет! – попыталась закричать Галина Георгиевна.
Отчаянно дернулась. Путы с еще большей силой впились в щиколотки и запястья.
И голос – ее голос! – продолжал:
– Ну, пошли они, как мы всегда отсюда к метро ходим. Наискосок через двор, мимо магазина… а дальше я уж не видела.
Пауза.
Галина почувствовала: лицо заливают слезы.
А дальше щелчок – и по новому кругу: «Леночка такая красивая была. Ой, почему «была»? Тьфу на язык мой глазливый…»
Если бы она могла – что угодно! Выключить собственный голос, завизжать. Броситься несчастному отцу в ноги, виниться, целовать ему ботинки. Но она не могла ничего. Только слушать снова и снова: «Ну, пошли они, как мы всегда отсюда к метро ходим. Наискосок через двор, мимо магазина… а дальше я уж не видела».
Зачем, зачем, зачем она это сделала?!
Ради денег. И чтобы Томскому – всегда надменному, придирчивому, капризному – насолить.
«Его запрут в психушке пожизненно, – клялся ей Севка. – Он никогда оттуда не выйдет».
И Галина Георгиевна поверила.
Но Томский вышел на свободу. Нашел ее. Запер здесь, на адскую пытку.
И, конечно, убьет.
В этом Галина не сомневалась.
* * *Акимов сны ненавидел. Чтобы обезопасить себя от них, он всегда принимал снотворное. Лучше наутро ходить одурманенным, чем по ночам просыпаться в поту.
Но сегодня все-таки приснилось.
Нежный, тоненький голосок:
– Дядя Сева, ну дядя Севочка! Вставай скорее! Ты обещал мне морских котят показать!
Встрепенулся, вздрогнул, захлопал глазами.
Лена Томская.
В белом сарафане, присела на край его постели, тормошит за плечо, нетерпеливо топает босой ножкой:
– Дядь-Сев, ну, просыпайся! Я жду тебя, жду! Мама с папой ушли, а котики уплывут все сейчас! Пойдем скорее на пирс пятьдесят восемь!
Личико подзагоревшее, щеки пылают, нос шелушится. Они… в Сан-Франциско? Да, точно. Поехали туда летом, когда жара. У Томского с Севой переговоры, Леночка с Кнопкой – группа поддержки. Где она так обгорела? Вчера, на экскурсии в Алькатрас?
Но… – Акимов отчаянно пытался потереть глаза, а руки не слушались – как они могли оказаться в Сан-Франциско? Не успели ведь туда съездить. Ни в Алькатрас, ни вообще в Америку. Вчера как раз вспоминал. Увидел у Жаклин фляжку с логотипом знаменитой тюрьмы, и в сердце вонзилась раскаленная игла. Поездка в Сан-Франциско только планировалась, но не случилась – Лена с Кнопкой погибли, Томский попал в дурдом. Прежняя жизнь закончилась.
Но вчера, рядом с хмельной от предвкушения близости женщиной, Сева не стал себя бесполезно точить. Выбросил тяжелое из мыслей. И ночью, надеялся, оно не настигнет, не приснится.
Он забыл принять снотворное? Или выпил, но девочка все равно явилась? Доверчивая, юная. Пальчики теплые – теребит его беспардонно за ухо, требует, чтобы проснулся.
Сева попробовал стряхнуть ее руку – опять не вышло. Что с ним такое? Тело полностью потеряло подвижность. Обморок, болезнь? Попытался шевельнуться – не получается. Почему?
Он дернулся сильнее и облился потом от страха. Понял, что в щиколотки, запястья врезается железо, он накрепко и больно привязан. А голова – одна голова, сама по себе – свободна. Находится в гостиничном номере. За окном видится краешек моря, чайки горланят. И Леночка по-прежнему здесь.
– Дядь-Сева, – голос девочки теперь звучит обиженно, – ну что вы меня бросили все! Я тебя так люблю, а ты все спишь…
Сказать ей, что он ее тоже любит? И чтоб немедленно оставила его в покое, шла прочь?!
Акимов замычал – ответить не получилось. Рот, судя по мерзкому запаху, перетянут скотчем. А дальше он почувствовал, будто с головы кожу сдирают – быстро, грубо.
Картинка перед глазами дернулась, исчезла. Вспыхнул яркий свет.
И он увидел.
Игровой шлем клацал по каменному полу, катился в угол. А перед ним стоял Томский. Глаза безумные, в руке нож.
– МИША! – дернулся, попытался закричать Сева.
Скотч впился в рот. Акимов понял, что стоит вертикально. Увидел на запястьях и щиколотках наручники. Он прикован за руки и ноги к стальным кольцам в стене. Полностью обездвижен. Вырваться из железных пут нереально. Голое тело холодит ледяной бетон.
Попытался сориентироваться, осмотреться. Но что уловишь в полумраке подвала? Только запахи. Воняло одновременно сыростью и чем-то жарким.
Сева скосил глаза, увидел – в углу пылает жаровня. На ее краю – стальные щипцы.
Почему-то не испугался. Решил: щипцы здесь для антуража. Подумал:
«Когда пугают – это хорошо. Значит, сразу убивать не будет, мы сначала поговорим».
Но в следующую секунду Томский, не целясь и не колеблясь, вонзил ему нож в обнаженное плечо.
Сева заметался, захрипел. Боль была оглушительной, но короткой. А дальше – дыхание перехватило от удушающего запаха крови.
Жаркий, липкий поток защекотал потное тело.
Рана глубокая, все вокруг закачалось, задрожало. Кровь течет быстро и сильно. Легкие целы, удушья нет. Сейчас сознание начнет приятно мутиться… Не самая страшная смерть.
Сева перехватил взгляд Михаила – по-прежнему равнодушный, пустой. Деловитый.
Бывший партнер по бизнесу аккуратно положил нож на край жаровни. Взял каминные щипцы. Ловко подхватил ими пылающее полено. Пугать, показывать не стал. Сразу накрепко прижал раскаленное дерево к Севиной ране.
В нос отвратительно ударило паленым. Боль рвала тело в клочья.
А Томский, спокойный и даже скучный, вернул полено в жаровню. Снова взял в руки нож.
Сева заметался в путах – загремели цепи, голова больно стукнулась о стену. Вот он, выход!
Акимов еще раз, со всего маху, ударил макушкой о камень. Лучше так.
Михаил увидел, нахмурился. Отложил клинок. В углу подвала выступал из полумрака стеллаж. Томский отошел туда, вернулся с дрелью. Сверло – огромное, по металлу.
Севины глаза наполнились несусветным ужасом.
Но инструмент завизжал рядом – сначала возле одного виска, потом возле другого. Акимова обдало цементной пылью.
А дальше Томский извлек откуда-то круглую скобу с двумя железными ушками, прижал ко лбу своей жертвы, двумя шурупами закрепил на стене, вокруг лба. Действовал, будто заправский слесарь, хотя прежде гвоздя забить не умел.
Равнодушно объяснил пленнику:
– Чтобы ты мозг сам себе не вышиб. В мои планы это не входит.
Теперь Сева не мог пошевелиться вообще: голова прикреплена к стене накрепко.
А Томский аккуратно вернул на место шуруповерт и снова взял в руки нож.
«Дурак», – успел благодарно подумать Сева.
Приготовился вытерпеть еще одну, несусветную, но краткую боль, а потом – он потеряет сознание. Иначе быть не может. Человеческий организм милосерден. Потерпеть, совсем немного… И потом все, блаженная нирвана.
