Сергей Абрамов - Мертвые не плачут
И никто не в силах, дурацкие сожаления. Кроме Пастуха – никто.
А Пастух, вона как, устал. И башка притухла несколько.
И Мальчик – будто подслушал.
– Устал? – спросил он.
И Пастух головой мотнул: мол, да.
Да, да, да, устал! Что несвойственно Пастуху. По определению!..
Или оно теперь не канает – определение это гребаное?..
А Мальчик спросил нежданно:
– Ты давно с братом виделся?
– С чего это ты? – удивился Пастух.
Мальчик никогда ничего не спрашивал у Пастуха о прежней жизни, не мог спрашивать, потому что ничего толком о ней не знал. Может, он, Пастух, запамятовал чего-то? Может, когда-то он словом обмолвился – лишним?
– Просто спрашиваю, – ответил Мальчик.
– Откуда ты о нем знаешь?
– Ты говорил как-то.
– Да?.. – Ну, не помнил он, что говорил. Неужто память сбоит? Это хреново… – Давно не виделся.
– А хотел бы? – настаивал Мальчик.
– Хотел бы, – раздражаясь, ответил Пастух. – Тебе-то что?
– Мне – ничего. Так просто… – Помолчал. Еще спросил: – Очень гадко было сегодня?
Ответ: да. Но ответить так нельзя.
– Штатно, – повторил уже не однажды сказанное Пастух. И ни с того ни с сего добавил: – Но и гадко все-таки тоже…
И замолчал. Потому что и впрямь было гадко. Хоть проблюйся. Да толку-то?..
А уж и к семи время подходило. И солнце вовсю шпарило. И на дороге как ниоткуда появились машины, идущие туда же, куда и они путь держали – в Город-Отца-Космоса, и чувство голода пробудилось не ко времени.
– Есть хочешь? – спросил Мальчика.
– Невредно было б.
– Часок потерпишь? Нам лучше бы отъехать подале…
– Не вопрос, – согласился Мальчик. – А можно я спою?
Странным показался вопрос. Сколько вместе – не высказывал желанья попеть.
– Да пой на здоровье!
И Мальчик тихонько запел, голосок у него приятным был.
Слова только странные.
– Я опять к тебе приеду, разберу твои проблемы… и, как водится, обратно их потом не соберу… Я всегда хочу, как лучше. Я дитя своей Системы… Суть ее – прийти на помощь и прийтись не ко двору…
Уж совсем какая-то нелепица выходила, слышал Пастух, про что эта песня?.. Какой такой Системы?.. Почему не ко двору прийтись? Очень даже ко двору…
А Мальчик пел и глаза даже закрыл:
– Ах, как громко плачут дети! Ах, как взрослые смеются!.. Кто на сцене? Все на сцене. Только я сижу в ряду… Я один, а те, кто в свете, мне издревле не даются… Ждут, когда я ждать устану и по краешку уйду…
Пастух любил песни. Слушать. Сам не пел. Но он простые песни любил. Без подтекста. А тут – вроде красиво, а хрен поймешь: о чем это он. Чего он жалуется, пацан? Плохо ему с Пастухом, что ли?.. Так скажи.
– Я уйду, а те, что в свете, станут жить легко и тонно… без меня, поскольку я им не отец, не сват, не брат… и не лекарь. До свиданья! Всем – улыбки и поклоны… комплименты, сантименты, позументы и – ура!..
И замолчал.
– Про что песня? – с искренним любопытством спросил Пастух.
– Наверно, про нас с тобой, – ответил Мальчик. – А может, и не про нас… Тогда только про меня… Папа ее любил петь, когда все хорошо было…
– Папа?.. – Пастух насторожился. Парень никогда ни словом не обмолвился о том, что были у него папа и мама. – А что с ним случилось? Чего ты в детдоме-то делаешь?
– Живу я там, живу. А папа… погиб папа.
– Где? Как?
Мальчик, отвернувшись, смотрев в боковое стекло.
– Какая разница, – ответил. Горечь в голосе слышалась. – Давно было…
– А мама? – Пастух настаивал.
– Мама тоже была, – ответил Мальчик. – И есть. Где-то… Давай не будем об этом, ладно? И извини за песню. Просто почему-то вспомнил… – И резко поменял тему: – Нам далеко ехать?
– Не близко. – Пастух принял перемену. По себе знал: в чужую боль без спросу лезть – западло. Мальчик неожиданно открылся, пусть на чуть-чуть, и опять закуклился. Его право. – Часов пять езды. Может, больше. Может, и шесть… А песня хорошая… – Сам сказал и сам понял: а ведь и впрямь ничего песенка. Жалостливая только.
Снова замолчали. О чем Мальчик думал, Пастух не ведал. Не умел читать чужие мысли. Разве что агрессивные. Так то не мысли, а инстинкты, они понятнее… А сам Пастух думал о том, что за всю свою разнообразную жизнь он не встретил никого, с кем хотелось бы не просто ля-ля разводить, а именно поговорить – о том, о сем, о жизни, о самом больном. Вон, Мальчику приспело, видно, выговорился или, точнее, выпелся и – легче. Только легче ли? Не видно по нему. И с чего бы это он Пастуха о брате спросил? Пытался вытянуть Пастуха на разговор? Что-то скрытое узнать о Пастухе? Да что узнавать-то? Родился, рос, служил Отечеству, как умел, посейчас служит. Как умеет… Дома нет. Жены нет. Детей нет.
Брат…
Брата, похоже, тоже нет?..
Не дай-то Бог!..
А что не дай-то Бог? Типа: ты сильный, ты все можешь, обшарь Державу, отыщи брата, заставь его быть братом тебе?
Тем более, что ты почти точно знаешь, где он сейчас обитает. Даже без «почти»…
Болт бы тебе в жопу, Пастух, если не круче! Ну, не Большой ты Учитель и Гуманист, не вышло у тебя малого обучить тому, что ты умеешь. И жить так, как ты умеешь. Не захотел он – так, как ты. И что теперь?
Как в Книге: где Брат твой? И в ответ: разве я сторож брату моему? И наказание с самого верхнего верха: ты будешь изгнанником и скитальцем на земле.
То есть один на белом свете. Так и вышло.
Вон, разве что, Мальчик есть. Тоже один на белом свете.
Итого – двое.
Только хочет ли он так, как ты?
Да и есть ли он вообще?..
– Ты мне еще какую-нибудь песню споешь? – спросил он у Мальчика.
Тот улыбнулся. Наконец-то!
– Спою, – сказал. – Когда-нибудь после. Когда время придет…
Глава пятая
Королева
1
К Городу-Отца-Космоса подъехали к вечеру. По пути останавливались: обедали в довольно говенном шалмане, ближе к Городу тормознули, у придорожных теток яблоки купили. И вареную кукурузу. Початки. Горячие еще.
Пастух любил кукурузу. В его детдомовскую пору повар часто баловал воспитанников этим, по правде говоря, истинным для той несытой поры лакомством. Примитивная «царица полей» была куда вкусней и сытней, чем жидковатые борщи повара или его же «котлеты с мясом», как он их сам обзывал. Но за початками приходилось ездить в Глубинку. Так стильно именовалось самое ближнее цивилизованное местечко, районный центр – километрах в пятнадцати от детдома по дороге к центру областному – к Городу-на-Левом-Берегу. Но до того было еще километров двести, туда хрен доберешься, да и незачем. Разве что в побег…
Директор давал своего «козла», повар права имел, сажал пару воспитанников – кто под руку попал – на заднее сиденье, а дальше была прям-таки сказка. Она-то и называлась «воля». Буквально. На «воле» не было стен, воспитателей, уроков и так далее, список недлинный, но емкий. Пастух частенько избирался поваром для поездки – ловок был и грузоподъемен. Брат, бывало, тоже ездил с ними.
Пастух, воспитанный Государством – в наиширочайшем смысле сего слова! – оное Государство боготворил и одновременно ненавидел. Оно было слишком необъятным, непредсказуемым, невидимым и, получается, не вполне реальным. Для Пастуха. Для брата. Для остальных детдомовцев. Оно было страшно далеко от них. Хотя детдомовское начальство, которое, как понимал Пастух, представляло это Государство в отдельно взятом месте, именуемым детдомом, было реальным и даже уютным. Если – в целом. А частности – так они и есть частности.
Оно, Государство хреново, было тем хорошо для Пастуха, что вынудило обучиться постоянно с ним, Государством, бороться: за пайку, за койку, за власть в отдельно взятой спальне или в отдельно взятом классе. И так далее, по пунктам. Оно невероятно сблизило его и брата, потому что одному было кого защищать, а другому – было от кого принимать защиту как должное. Старший пасет младшего, нормально, потому и Пастух.
А когда братьев разъединили несметные обстоятельства – армия, войны, войны, войны, да и время, наконец, оно самое коварное в цепочке обстоятельств, – тогда и рухнуло то, чего на самом деле не было. То есть сила братства, крепость братства, постоянство братства. Херней все оказалось! Писатели ее придумали, херню эту. А жизнь, сука, подтвердила.
Но осталась боль. Болело то, чего на самом деле не существует. Душа это называется. Сука тоже. Кто ее видел, поднимите руки? Никто ее не видел, садитесь. Урок окончен, расходимся по домам. Фигурально выражаясь.
Так и разошлись. Только буквально.
И расходились – дальше, дальше, вон уж и не видно никого за горизонтом…
А все равно болит. Это чисто по-человечески, то есть по-идиотски: ощущать боль, которой нет.
Пастух мучительно хотел бы встретить брата, так ведь именно что мучительно: он боялся этой встречи. Но она, встреча, становилась все более и более эфемерной, поэтому и желание ее, и страх перед ней стирались, блекли, истаивали…
