Михаил Ахманов - Крысолов
Планы эти явились для Косталевского малоприятным сюрпризом. Он полагал их химеричными, но после нескольких бесед уверился, что не сумеет переубедить Арнатова; с другой стороны, насильничать над ним с помощью черной магии и амулетов ему решительно не хотелось. Он сказал ученику, что прежде надо разобраться с основной проблемой – то есть отбить претензии ФСБ. Вот когда отобьем, тогда и посмотрим. В конце концов, все зависит от отношения кураторов: если оно серьезное, отбиваться придется долго и с кровью, а может, и вообще не отобьешься; если же все эти штучки, «веселухи», «почесухи» и сексуальные эректоры, считаются за пустяк, то это совсем иное дело. Такое впечатление и нужно создать, спуская тему на тормозах месяц за месяцем, год за годом: докладывать о неудачах, о неоправданных надеждах, об опытах, что завели в тупик, о сложности научных поисков и о том, что девять женщин не выносят за месяц одного ребенка. В общем, тянуть резину, как в советские времена. Потом – сожаления о пущенных на ветер средствах, извинения и покаяние. И – баста! Вопрос закрыт.
Арнатов отвечал, что этот путь традиционный и разумный, однако слишком длительный. Все можно выяснить надежней и быстрей, придумав подходящий тест; кому ж тут карты в руки, как не психологам? Несколько пробных шаров, и все предельно ясно… Какие шары? Ну, скажем, не подавать отчета за июль, закапсулироваться, лечь на дно или исчезнуть вовсе… И что тогда будет? Будут, разумеется, звонки, сначала – на работу, затем – в институтскую администрацию, и, наконец, домой. А шеф исчез, вместе с любимым учеником и помощником… Может, подался в Сочи, может, трамвай его переехал и неопознанный труп валяется где-нибудь в морге… А ученик бросил семейство и умотал за границу с комплектом гипноглифов… Отличный тест! Вроде бы шутка и вроде бы нет… И время подходящее – летнее, отпускное. Как раз для маленького розыгрыша: исчезнуть на месяц и посмотреть, когда начнутся поиски. Ежели через день, значит, они сидят под крепким колпаком, а ежели вовсе искать не будут, так оно и к лучшему. When the cat is away the mice will play – без кота мышам раздолье.
Косталевский подумал, поразмышлял и согласился на этот план. С одной существенной поправкой: все, что стоит уничтожить, должно быть уничтожено. Мне показалось, что здесь он пытался схитрить – может, надеялся, что Серж вернет ему «опасные» гипноглифы? Но тот не вернул, а позвонил по телефону, и было ясно, что личной встречи он не жаждет. Косталевский мог бы нагрянуть к нему и разобраться с этой историей, да все не решался – не в его привычках было скандалить с близкими людьми. Тем временем в Питер примчался остроносый, Сергею всадили пулю в висок, и амулеты пошли по рукам. Тут-то и началось…
Я выслушал его исповедь и спросил, что же теперь он собирается делать: сдаваться и виниться или стоять до последнего? Он признался, что пребывает в растерянности. Его задача – уничтожение «опасных» гипноглифов – разрешена, так что можно и повиниться; вот только с каким результатом? В сущности, и результат неважен: ведь сколько ни бегай, сколько «хвостов» ни обрубай, а все равно найдут. Бог, как известно, на стороне больших батальонов…
Высказав свои сомнения, Александр Николаевич помрачнел, уставился в окошко, потом перевел взгляд на розы, что выстроились на подоконнике, и вдруг улыбнулся.
– Какие необычайные цветы… И какие прекрасные! Никогда таких не видел… Девушке?
– Невесте.
– Это хорошо, Дмитрий Григорьевич, это правильно. Женитесь, батенька мой, будьте счастливы и нарожайте детишек. А мне вот дарить цветы некому… Я, увы, вдов и бездетен…
Взор его снова сделался угрюмым, голова поникла, и мое сердце сжалось в печали. Я чувствовал к нему симпатию; он был одиноким, немолодым и преданным своим учеником, но никого не винил и не просил о снисхождении – он собирался отвечать за все свои грехи. И первым делом – за грех творца, который выдумал такое, что малограмотным его собратьям не прожевать и не переварить…
Он нуждался в помощи, в добром совете, а это как раз одна из сторон моей деликатной профессии. Ее, так сказать, светлый штрих на фоне грязноватого тумана – помочь клиенту выкрутиться из беды, вернуть себе прежний статус, чтоб сделался он уважаемой личностью, а не гонимым беглецом. Тем более что гонорар с Косталевского был уже взыскан. И какой!..
Я поднял голову:
– Скажите, Александр Николаевич, вам приходила мысль избавить чрезмерно любопытных от лишней информации? С помощью гипноглифа власти? Или вот этого? – Мой палец коснулся белого футлярчика, все еще стоявшего у профессорской тарелки.
– Приходила, – ответил он, и его сильный грассирующий голос вдруг потускнел и поблек. – Приходила, батенька мой, как не прийти… Только можно ли до всех добраться? Зубенко я знаю, Скуратова, еще нескольких… А остальные? Кто они, где? Что им известно? Длинная цепочка, неопределенная…
И разветвленная, если вспомнить о других командах, о зулусе и Танцоре. Даже не цепочка, а дерево, как называют по научному такую информационную структуру. Если капнуть в нее яд, подобный компьютерным вирусам, он просочится везде и повсюду, отравит корни, корешки и ствол, доберется до веток, веточек, плодов и листьев. Возникнет, так сказать, топологическая неизбежность глобального распостранения отравы… «А отрава-то – вот она, под руками!» – подумал я, поглаживая белый цилиндрик.
– Кажется, вы упоминали, что визуальный стимул может быть другим? Не столь предметным и овеществленным? Жест, печатное слово… Текст, способствующий резонансу и порождающий определенное желание… Так?
Косталевский утвердительно опустил веки.
– Так. Текст – мощнейший психотронный стимул, если составить его как полагается, если он достаточно велик и прочитан полностью, с первой до последней строчки. Тут все работает, сударь мой, все ведет к определенной цели – слова, ритмика фразы, порядок следования ударных и безударных слогов, чередование звонких и глухих согласных – в общем, тот звуковой аналог письменного текста, который с неизбежностью формируется в мозгу. Двадцать-тридцать абзацев, и разум настроен на подчинение; затем следует команда, тоже зафиксированная в тексте… – Профессор подбросил желтый футлярчик, поймал его и усмехнулся: – Например, такая: почеши левое ухо правой рукой.
– Или такая: прочитай, забудь прочитанное и передай текст дальше, – подсказал я.
Лицо Косталевского вдруг побледнело и тут же порозовело, будто заря надежды коснулась его теплым багряным крылом. С минуту он молча шевелил губами, то ли уставившись в пол, то ли разглядывая в задумчивости свои гибкие сильные кисти, лежавшие на коленях; потом вздрогнул, встрепенулся, посмотрел мне в глаза и пробормотал:
– А ведь дельная мысль… очень дельная… Почему я об этом раньше не подумал? Мог бы подготовить необходимый вариант… даже несколько вариантов… прямо сейчас, на вашем компьютере, сударь мой… Этакий гипноглиф для селективной амнезии… Вот только как заставить прочитать? Как сделать так, чтобы его прочитали все нужные лица?
– Ну, вот с этим-то проблем не предвидится, – произнес я, поднимаясь. – Нужные лица прочтут. Все прочтут. Это я вам гарантирую, Александр Николаевич! В очередь встанут, чтоб прочитать… А сейчас – не угодно ли вам выпить чашечку кофе и отправиться со мной к компьютеру?
«Забавная выйдет комбинация, – промелькнуло у меня в голове. – Точь-в-точь как в английской поговорке: you cannot have your cake and eat it». А переводится это следующим образом: либо иметь пирог, либо съесть его.
Все-таки мудрые люди – британцы!
Глава 18
Косталевский ушел поздно, но Дарья вернулась еще позже. Собственно, не вернулась, а приползла: после деловых переговоров был визит в Эрмитаж, затем банкет, ну а после банкета гостей, утомленных российским гостеприимством до положения риз, развозили по «Европам» и прочим «Асториям». Среди них, кроме немцев, были шведский подданный, говоривший на английском, и два франкоязычных бельгийца, так что Дарье пришлось соображать разом на трех языках. В результате, когда я открыл дверь, она пробормотала: «Данке шён» – и тут же перешла на благозвучный язык Вольтера и Расина. Пришлось отпаивать ее чаем, кормить сырниками, раздевать и нести в постель. Разумеется, в ее квартиру: на моей холостяцкой кровати мы бы вдвоем не поместились.
Утром, едва я начал ее целовать и поздравлять, она заявила, что мчится на продолжение переговоров, а вот этим – да-да, вот этим и всем остальным, включая поцелуи и подарки, – мы займемся ближе к вечеру. Все равно она родилась в двадцать тридцать шесть, если верить покойной мамочке – а отчего бы ей не верить?.. Значит, все знаки приязни, дружбы и любви, а также торт, вино, холодные закуски и кура в гриле – вечером, мой дорогой. Адью!
Она чего-то поклевала и упорхнула, а я отыскал в холодильнике яблоко, очистил, разрезал на дольки и предложил Петруше. Потом выслушал все, что он думает на мой счет («Дррянь!.. дерр-мо!.. прр-рохвост!.. прр-ридурок!.. хочу банан!.. хочу, хочу!..»), и попытался объяснить, что яблоки для попугаев полезнее бананов. Черта с два! Карраул!.. Прр-ровокация!
