Зоран Чирич - Хобо
Я два раза сходил поссать, я слонялся по квартире, но тянуть до бесконечности было невозможно…
Она лежала на животе на кровати без постельного белья, голая и мелкая. Я сел на край кровати, зажав руки между коленей и глядя в сторону. Мне стало чуть легче, когда я увидел переброшенное через спинку стула одеяло. От прикосновения одеяла она шевельнулась. Приподнялась на локтях, лениво закинув назад голову. Она смотрела на меня так, как будто я появился из ниоткуда, как будто я кто-то то ли знакомый, то ли незнакомый, как будто я невидимый и лишний. И это было единственной правдой в той напряженной ночи.
Ее глаза лани глубоко ввалились, но одна слеза все-таки появилась и покатилась по щеке.
«Паломник», прошептала она и перевернулась на бок. «Извини, меня что-то трясет».
«Без проблем, трясет так трясет», брякнул я только затем, чтобы превозмочь жалость и дотронулся до ее поджатого, обессилевшего бедра. Ее голова сползла с подушки. Что-то давило на нее сверху. Что-то более печальное, чем сама печаль. Язык у меня во рту отяжелел, но это не помогло мне удержаться от идиотского вопроса: «Как ты?», который звучал как стон, наш с ней общий стон.
«Порядком надоели, но не так уж страшно». Видимо, это должно было прозвучать лихо и прикольно, но не прозвучало.
Я молчал, опустив голову. Я был совершенно беспомощен и не мог с этим справиться.
«Постарайся, чтобы тебе не было неприятно», она вцепилась пальцами в мою руку. «Я стараюсь не заснуть. Помоги мне». Ее надтреснутый голос подкрадывался ко мне. Я остался сидеть, ошеломленный и растерянный. «Ты выглядишь так, как будто тебе нужен друг», тот же самый голос теперь полз по мне.
«Тебе виднее». Собственный пот казался мне какой-то слизью непонятного происхождения. Я ежился от каждого вздоха.
А потом она сказала: «Подложи мне подушку под попу. Я так люблю».
Да, я хотел воспользоваться этой подушкой. Я хотел положить подушку ей на лицо и задушить ее. Вместо этого я спросил пристыжено: «Хочешь сигарету?».
«Это ты решил за мной поухаживать?». Она захихикала, звук был каркающий и такой громкий, что мне пришлось прикрыть ее рот ладонью. Ухмылка осталась у нее на губах, еще более болезненная и издевательская, чем была у Пени. Неожиданно у меня перед глазами возникла его бритая голова, крепко вросшая в надежные широкие плечи. Она была его отражением в кривом зеркале. Я ждал, что в любой момент Капо ди тутти капо воскреснет и с крайним сожалением сообщит мне, что, вот, подошла и моя очередь. Я попытался выпрямиться, но было поздно. Даница поцеловала меня холодными, вялыми губами. Я почувствовал затхлый вкус, который напомнил мне чай из березовых листьев, который пила моя мать, у нее были больные почки, а я как-то раз по ошибке его попробовал. Ух, я думаю более затхлый вкус даже представить себе невозможно. Он производил впечатление чего-то гниющего, но недосгнившего. Мать потом призналась, что когда пьет его, всегда затыкает нос.
Даница заметила отвращение на моем лице. Она отодвинулась, смерила меня взглядом, увидела, что желудок у меня подступает к горлу. На этот раз я посмотрел ей прямо в глаза. Они блестели — мутно-зеленые, подернутые коричневатой пленкой.
«Ну, что, рок-н-ролл жив?», прорычала она, протестуя против того, чтобы быть оскорбленной еще и таким образом.
«Поздно для рок-н-ролла», простодушно вздохнул я, проглатывая ее презрение без малейшего желания отвергнуть его. Все прошло, и теперь мне было безразлично.
«Тем хуже для тебя», фыркнула она, перевалившись на спину, не замечая, что выставляет напоказ свою грудь с острыми сосками.
Я пожал плечами, сдается мне, что и рок-н-роллу было не особенно хорошо.
«Какая жалость», поделилась она с подушкой.
Я встал, простоял внушительный кусок вечности и направился к двери. Мы не расстались. Мы просто вернулись на свои места, те, которые нам отведены.
* * *С утра я был гораздо более собранным, чем обычно. Приведенным в порядок должным образом. Засаленные волосы, красные белки глаз, пожелтевшее щетинистое лицо — зеркало в ванной прояснилось от моего вида. Я дохнул в него, проверить запах изо рта. Он был здесь, мой преданный и сильный товарищ, изо рта несло переваренным говном. Ух. Еще одно утро без пробуждения, когда стоя под душем, спишь и видишь сны о тайнах метаболизма и татуировке на левой стороне груди. Было бы приятно мылить герб «Манчестера» и наблюдать, как твоя грязь исчезает в сливном отверстии, черном от кучерявых, в последний раз намыленных волосков, и постоянно чувствовать, что стальная эрекция отделяет и защищает тебя от всего остального мира. Тщательно вычистив следы грязи из-под ногтей, я посчитал себя готовым. К завтраку. После таких, продолжавшихся всю ночь мучений у меня даже аппетит пробудился.
Жратва меня чрезвычайно утомила. Слишком много ненасыщающего шума: бряканье, отрыжка, посасывание и другая оральная гимнастика. Вместо меня, жевала огромная, сладкая усталость. Она жевала меня — развернутый и снова завернутый пустой сэндвич. Я постепенно упаковывал себя в собственную атрофировавшуюся кожу. Все-таки наполнение желудка и вялые движения головы это не бог весть какая деятельность. Поэтому я воспользовался тем небольшим количеством электричества, которое еще тлело в моих ногах и руках, и кое-как вырвался из сонного прозябания.
Я решил, что лучше будет пройтись. На улице народу было до хренища, но немного воздуха еще оставалось, можно было дышать и даже продуть забитые вентили, я скоординировал движения и зашагал в ногу со своими нервами. Я вбросил себя в определенное состояние, и теперь назад хода нет: я весь разбит и разбросан, я распадаюсь в пространстве, я превращаюсь в гудение, а потом собираюсь в одно целое, и этого хватает, чтобы свернуть на следующую улицу.
Раскалившееся солнце сидело на корточках на самом верху небесного свода. Его смолистый свет падал медленно, затвердевал и заполнял трещины и выбоины в асфальте. Вокруг меня сменялись грязные городские пейзажи цвета счищенной ржавчины. Никто ничего не соображает. Люди берут пример с космоса, они даже не пытаются походить на прохожих. Растерянно смотрят вокруг, как будто только что сошли с поезда, таща свои бледнолицые телеса и багаж, набитый хорошими манерами. Это был один из тех жарких сентябрьских дней, когда каждый чувствует себя жалким. В довершение ко всему, весь город пропах печеным перцем.
Слившись с собственной тенью, я все больше чувствовал себя бедуином с непокрытой головой, и вскоре был вынужден укрыться в подходящем прибежище. На террасе «Ямбо Дака» я застал атмосферу мексиканского стонда. Хоть полуживой официант и не был в сомбреро. Я слушал, как постукивают в моем стакане кубики льда. Они таяли так быстро, что я даже не успел распробовать вкус черногорской лозы. Только я охладил свой рот как к моему столу подошел один похожий на жердь хомбре[35]. У него на голове была синяя бейсболка, которая не могла скрыть гнойного прыща на носу. Я узнал в нем одного из обитавших в «Лимбе» клещей. Он даже не заметил, что я не предлагал ему сесть.
«Слыхал последние новости?», с ходу начал он, шипя пеной в уголках рта. Похоже, жара и гнойник на носу усугубляли состояние этого психа. Какие еще новости, скользнул я по нему взглядом и махнул официанту, чтобы принес еще порцию льда с лозой. Хомбре ни в коем случае не производил на меня впечатления футбольного фаната. А другие новости меня не интересовали. Развалившись, я сцепил руки за головой. Пот с затылка и пот с ладоней смешались, заливая мою черепушку. Я надеялся, что он правильно истолкует то, что я пялюсь на пламенеющий над головой зонт, и отвяжется сам, отвалится как корка с зажившей раны. Но хомбре не отказывался от своих намерений. Он наклонился ко мне, положил руки на стол и с драматическим выражением лица уставился на свои растопыренные пальцы. Хриплым шепотом он сообщил: «Баронова герла подожгла себя».
«В каком смысле подожгла?», спросил я очень внятно, подчеркивая каждое слово и каждую паузу в этой фразе. Я не понимал причины своего недоумения, и это меня беспокоило.
«В прямом», сказал хомбре, «облилась одеколоном и подожгла себя. Под утро, в норе у Таски. Ей совсем крышу снесло. Говорят, еще немного, и был бы настоящий пожар, во всем доме. Повезло, что она там была не одна. На самом деле, там была очень крутая туса. Группак, ну и все такое. Под конец все реально вырубились, только Деан и Таски оставались в сознании. Они и услышали, как она начала верезжать: «Эвтаназия, эвтаназия!». Рванули к ней, там — факел, но они кое-как погасили». Он говорил как разбуженный лунатик, выглядел примерно так же.
«И?» Пот стал холодным и прямо капал с меня. Я заметил влажные пятна на своих брюках.
«И ничего. Успели вовремя погасить», доверительно сообщил хомбре, находящийся в состоянии короткого замыкания.
