Дин Кунц - Ледяная тюрьма
— Брескин?
— Да это же круглый нуль.
— Он всегда поражал меня: чересчур уж замкнут. Сам по себе.
— Ой, всегда мы готовы накинуться на человека, если тот кажется нелюдимым, — сказал Харри. — Ну, держится человек в стороне, все про себя и при себе. Но тут не больше логики, чем подозревать Франца только потому, что у него с Ритой когда-то — много лет назад — что-то там было.
— А скажи, почему Брескин эмигрировал из США в Канаду?
— Не помню. Да он, может, и не рассказывал.
— Должно быть, существовали какие-то политические причины, — предположил Пит.
— Да, такое бывает. Но у Канады почти такая же политика, как в Штатах. Я что имею в виду? Ведь коль уж человек решился покинуть родину и сменить гражданство, то его новая родина должна коренным образом отличаться от прежней. Ну, там, строй государственный другой, правительство не так правит, экономика иная. — Харри чихнул и шмыгнул готовым потечь носом. — Кстати, у Роджера была замечательная возможность прибить пацана еще до обеда, сегодня. Когда Брайан болтался над пропастью, спускаясь с утеса, чтобы дотянуться до Джорджа, Роджер мог запросто перерезать канат. И ума для этого большого не надо, а умнее ничего не придумаешь.
— А может, он и убивать никого не хотел, даже Брайана. Или, быть может, ему нужна была гибель только Брайана. А обрежь он веревку, погиб бы не только Брайан, но и Лин. В одиночку Роджер Джорджа бы не вытащил.
— А почему он не перерезал веревку, когда Лин уже был наверху?
— А потому что Джордж был свидетелем.
— Чтобы у психопата да такие способности к самоконтролю? Кстати, какой уж тогда из Джорджа был свидетель? Он же был едва жив и еле-еле соображал. Вряд ли он понимал что-либо тогда хотя бы наполовину.
— Но ты же сам сказал, что Роджер — круглый нуль.
— Мы пошли по кругу.
Пар, выдыхаемый ими по ходу разговора, конденсировался и становился льдистым туманом. Тучка, образовавшаяся между их головами, стала уже настолько плотной, что собеседники с трудом различали черты друг друга, хотя между их головами вряд ли было больше шестидесяти сантиметров.
Помахивая ладонью, чтобы отогнать туман подальше от стены их укрытия, Пит сказал:
— Мы забыли про Клода.
— Мне он кажется самой неподходящей кандидатурой.
— Ты давно его знаешь?
— Пятнадцать лет. Шестнадцать. Что-то вроде этого.
— А на льду прежде с ним бывал?
— Неоднократно, — сказал Харри. — Мужик что надо.
— Он часто вспоминал покойную жену. Колетту. Он все еще плачет о ней. Переживает. Трясется. Когда она умерла?
— В этом месяце будет уже три года. Клод как раз на льду был, впервые за два с половиной года смог выбраться, и тогда-то ее и убили.
— Убили?
— Она прилетела из Парижа в Лондон. Думала отдохнуть. И в Англии пробыла всего трое суток. А Ирландская революционная армия послала своих террористов, и те подложили бомбу в тот ресторан, в котором Колетт завтракала. Взрыв поразил насмерть восемь человек, в том числе и ее.
— Боже милостивый!
— Одного из виновников поймали. До сих пор сидит.
Пит сказал:
— А Клод никак не мог с этим смириться.
— Ах, конечно. Колетт была замечательная. Тебе бы она понравилась. Они с Клодом были так же близки, как мы с Ритой.
На мгновение оба замолчали.
Где-то в высоте, над грядой стонал ветер, словно душа, оказавшаяся между этим и тем светом и потому вынужденная оплакивать свою долю. И опять ледник навел Харри на мысль о погосте. Его передернуло.
Пит проговорил:
— Если мужчина горячо любил женщину, а эту женщину у него вдруг отняли да еще разорвали на кусочки бомбой, — утрата может сильно покалечить его. Он не свихнулся?
— Это не про Клода. Сломался, да. Отчаялся, да. Но не рехнулся. Он — добрейший...
— Его жену убили ирландцы. ИРА.
— Ну так что?
— А Дохерти — ирландец.
— Натяжка. Он, если ты так уж хочешь, Пит, на самом деле — ирландо-американец. Да еще третье поколение.
— Говоришь, что одного из этих бомбистов поймали?
— Ага. Но только одного, других даже и не зацепили.
— А не помнишь, как его звали?
— Нет.
— Не носил ли этот террорист фамилию Дохерти? Или что-то в этом роде?
Харри поморщился и, скорчив гримасу, махнул рукой, как бы отстраняясь от подобных измышлений.
— Угомонись, Пит. Ты соглашаешься на такие натяжки, что того и гляди все построение рухнет.
Здоровенный мужик опять пустился в ходьбу на месте.
— Догадываюсь о том. Может, ты и прав. Но, знаешь... и дядю Брайана, и его отца обвиняли в заигрывании с их ирландо-американскими избирателями и в предоставлении этим общинам льгот за счет других групп населения. А кое-кто вообще утверждал, что род Дохерти сочувствует левому уклону в ИРА до такой степени, что на счета Ирландской республиканской армии секретно поступают немалые пожертвования, от родни Брайана или по ее почину.
— Да, я тоже наслышан об этом, но подобные обвинения так никогда и не были доказаны. Политика — клевета, дрязги. По крайней мере, судя по тому, что мы знаем. В сущности, на настоящий момент правда такова: у нас... четверо подозреваемых, и ни один из них не представляется заведомо виновным. О заклад я бы биться не стал...
— Поправка.
— Какая?
— Шесть подозреваемых.
— Франц, Джордж, Роджер, Клод...
— И я.
— Тебя я отвожу.
— Ни в коем случае.
— Вали-ка ты.
— Я серьезно, — сказал Пит.
— Знаешь, мы с тобой поговорили, и я теперь уверен, что ты не...
— А что, есть такой закон, который запрещает убийце-психопату быть прекрасным актером?
Харри поглядел на товарища, пытаясь разобрать через льдистый туман выражение лица. И вдруг злонамеренность, читавшаяся в лице Джонсона, показалась чем-то истинным — Харри почувствовал, что это — не просто игра света, проделавшего многотрудный путь от фонариков ко льду под ногами и обратно вверх и претерпевшего многие отражения и искажения.
— Ты меня достал, Пит.
— Добро.
— Понимаю: ты мне правду сказал, ты — не тот. Но ты же сам говоришь, что нельзя мне доверять никому, даже на миг, пусть я думаю, что вот этого-то я знаю, как брата родного.
— Именно. В точности так. И эта правда про нас тоже. Нас обоих. Потому в шестую строчку списка занеси свое имя.
— Как? Мое?
— А что, тебя разве тогда с нами не было? На третьей взрывной площадке? Ты же был с нами.
— Но ведь это я нашел его. Когда мы вернулись к третьей скважине поиска ради.
— Ну да. Ты еще сам, лично, поделил площадку на участки и сказал, где кто будет искать. Потому, надо полагать, ты и мог выбрать себе тот самый участок. Чтоб наверняка знать: он умер или нет, ну, до того, как ты его «отыщешь». А Брескин смешал тебе все карты, выйдя на тебя, прежде чем ты смог нанести Брайану coup de grace[15].
У Харри перехватило на миг дыхание. Он изумленно пялился на Джонсона.
— А если ты как следует рехнулся, — продолжил Пит, — ты, чего доброго, даже и не понял, что в тебе сидит убийца.
— Ты же на самом деле не веришь, что я способен убить.
— Есть вероятность в одну миллионную. Но мне доводилось видывать выигрывавших при куда меньших шансах.
Хоть Харри и понимал, что Пит всего лишь дал ему отведать того самого лекарства, которым сам Харри так щедро потчевал Пита — мол, попробуй сам, что это такое: быть подозреваемым, — все же напряжение, ослабевшее было, вернулось и вновь стало стягивать шею и плечи.
— Знаешь, что не так у вас, у калифорнийцев?
— А то как же. Мы заставляем вас, бостонцев, почувствовать себя какими-то неполноценными, приниженными. Ведь мы так хорошо понимаем себя, так умудрены и искушены, а вы — скованны и подавлены.
— Я-то на самом деле подумал, что из-за всех этих ваших землетрясений, пожаров, оползней, селей, мятежей и убийц, совершающих свои преступления какими-то сериями, вы просто-таки не можете не быть параноиками.
Они заулыбались друг другу.
— А теперь, пожалуй, надо двигать назад. В пещеру, — произнес Харри.
* * *Две осветительные ракеты на расстоянии в сто пятьдесят метров друг от друга парили в ночном небе, а в помощь свету с небес по основанию айсберга, там, где оно соприкасалось с морем, по блистающим ледяным утесам скользил сноп света, вырывающийся из раструба прожекторного фонаря.
Наветренная сторона айсберга не производила впечатления столь же неприступной, как уходящая по отвесу ввысь. Над ватерлинией уступами выдавались располагавшиеся друг над другом три неровных карниза. Каждый из них ниспадал по высоте на семь или чуть больше — до девяти метров, а все вместе они выступали в воздух над морем метров на шесть, на семь с половиной. Между этими огромными полками под углом к ним вырастал метров на пятнадцать, если не больше, утес, который шел в высоту, обрываясь узеньким карнизом, от которого до кромки плоской верхушки айсберга оставалось всего метров шесть, правда, эти шесть метров представляли собой вертикально уходящий в высоту гладкий обрыв.
