Томас Харрис - Ганнибал: Восхождение
Ганнибал поднял полевой бинокль, когда-то принадлежавший его отцу.
Дом Владиса Грутаса был построен в 1938 году в стиле бау-хаус[73] на участке пахотной земли с видом на реку Эсон. В войну он был заброшен и, поскольку не имел свесов крыши, теперь страдал от темных пятен на белых стенах. Весь фасад и одна боковая стена были заново покрашены в слепяще-белый цвет, а возле еще не покрашенных стен возвышались строительные леса. Во время оккупации дом служил немцам в качестве штаба, и они усилили его защитную ограду.
Дом представлял собой куб из бетона и стекла и был огорожен сеткой и колючей проволокой по всему периметру участка. Въезд прикрывала бетонная сторожка у ворот, она выглядела как настоящая долговременная огневая точка. Узкое, похожее на щель окно в фасадной стене было несколько приукрашено висящим под ним ящиком с цветами. Пулемет, установленный в этом окне, мог бы простреливать всю дорогу, сдвинув цветы в сторону стволом.
Из сторожки вышли двое мужчин — первый блондин, второй с темными волосами и весь в татуировках. С помощью зеркала, укрепленного на длинном шесте, они обследовали днище грузовика. Плотникам пришлось вылезти из машины и предъявить свои удостоверения личности. При этом все много махали руками и пожимали плечами. Потом охранники все же пропустили грузовик во двор.
Ганнибал проехал на мотоцикле до небольшой рощицы и поставил его в кустах. Отключил систему зажигания, сняв минусовую клемму и спрятав ее, и положил на седло записку, что ушел за запчастями. За полчаса он добрался до шоссе, проголосовал и отправился на попутке обратно в Париж.
* * *Погрузочная платформа фирмы «Габриэль инструмент ко.» расположена на улице Паради между магазином электротоваров и мастерской по ремонту изделий из хрусталя. Последним заданием грузчиков фирмы в этот день было погрузить в грузовик Милко кабинетный рояль «Бозендорфер», а также вращающийся табурет к нему, упакованный отдельно. Ганнибал подписался в накладной «Жигмас Милко», неслышно произнеся это имя, пока ставил подпись.
Был конец рабочего дня, и собственные грузовики фирмы возвращались «домой». Ганнибал увидел, как из одного выбралась женщина-водитель. Она неплохо смотрелась в своем комбинезоне, богато отделанном воланами и рюшами — весьма по-французски. Она вошла в здание конторы и через несколько минут появилась уже в блузке и спортивных брюках, неся свернутый комбинезон под мышкой. Уложила его в корзинку у седла своего маленького мотоцикла. Почувствовав на себе взгляд Ганнибала, повернулась к нему лицом — мордочка типичного парижского гамена[74]. Достала сигарету, он дал ей прикурить.
— Merci, месье… Зиппо.
Женщина была настоящей француженкой, к тому же явно воспитанной улицей — живая, подвижная, так и стреляющая глазками; сигарету к губам она подносила преувеличенно изящным жестом.
Рабочие, подметавшие погрузочную платформу, изо всех сил пытались разобрать, что они там говорят, но до них доносился только смех. Пока они разговаривали, она смотрела Ганнибалу прямо в глаза, и ее кокетство мало-помалу испарялось. Она вроде как совершенно пленилась им, он ее словно загипнотизировал. Потом они вместе пошли по улице к ближайшему бару.
* * *Мюллер отсиживал свою смену в сторожке вместе с еще одним немцем по фамилии Гассман, который недавно закончил срок службы в Иностранном легионе. Мюллер пытался убедить его сделать татуировку, когда на дороге появился грузовик Милко.
— Зовите сюда триперного доктора — Милко вернулся из Парижа, — сказал Мюллер.
У Гассмана глаза были получше.
— Это не Милко, — заметил он.
Они вышли наружу.
— А где Милко? — спросил Мюллер у женщины, сидевшей за баранкой.
— А мне-то откуда знать? Он мне заплатил, чтобы привезти вам рояль. Сказал, что вернется через пару дней. Давайте вытащите из кузова мой мото, вы ж вон какие здоровые мужики!
— Кто вам заплатил?
— Месье Зиппо.
— То есть Милко?
— Точно, Милко.
Позади пятитонки остановился грузовик развозчика из магазина и стал дожидаться своей очереди. Развозчик аж дымился от нетерпения и барабанил пальцами по рулю.
Гассман поднял брезент над задним бортом пятитонки. Увидел рояль в упаковке и еще один яшик с надписью: «Для винного погреба. Хранить в прохладном месте». К боковому борту был привязан мотоцикл. Дощатый щит лежал на дне кузова, но мотоцикл было проще спустить на руках.
Мюллер подошел, чтобы помочь Гассману управиться с мотоциклом. Потом повернулся к женщине:
— Выпить хотите?
— Только не здесь, — ответила она, усаживаясь в седло мотоцикла.
— Ваш мото, кажется, слегка попердывает, — сообщил Мюллер ей вслед, когда она уже отъезжала.
— Такими изящными словечками тебе ее не закадрить, — заметил второй немец.
* * *Настройщик роялей был очень похож на скелет — с почерневшими зубами и навсегда зафиксированной на ротовом отверстии улыбкой, как у Лоуренса Уэлка[75].
Когда он покончил с настройкой черного «Бозендорфера», то переоделся в свой древний фрак и нацепил белый галстук-бабочку, а потом вышел в гостиную, чтобы играть на пианино гостям Грутаса, собравшимся на коктейль. Пианино издавало ужасно резкий, режущий ухо звук, поскольку стояло на кафельном полу и в окружении огромных стеклянных панелей, которыми был украшен и отделан весь дом. Полки в книжном шкафу из стекла и металла, стоявшем рядом с пианино, дребезжали в тон каждой взятой ноте ля, а когда он немного передвинул книги, стали дребезжать в тон каждой си-бемоль. При настройке он воспользовался кухонным табуретом, но не пожелал на нем сидеть во время игры.
— На чем я буду сидеть? Где фортепианный табурет? — спросил он у служанки, которая пошла узнать у Мюллера. Мюллер нашел ему кресло нужной высоты, но оно было с подлокотниками. — Мне же придется играть, широко расставив локти! — заявил настройщик.
— Заткнись и играй американский джаз, — сказал ему Мюллер. — Хозяин устраивает коктейль-парти по-американски и желает, чтобы были музыка и пение.
На фуршет с коктейлями собралось тридцать гостей — все замечательные в своем роде отбросы и обломки, оставшиеся от войны. Там был и Иванов из советского посольства, одетый в слишком хорошо сшитый костюм, каких не должно быть у государственных служащих. Он разговаривал с американским сержантом, который вел бухгалтерию в американском армейском магазине в Нейи. Сержант был в сидевшем мешком костюме в крупную клетку и такого же цвета, как вскочивший у него на носу здоровенный прыщ. Епископа, приехавшего из Версаля, сопровождал его помощник, который все время грыз ногти.
Под безжалостным светом люминесцентных ламп черный костюм епископа приобрел зеленоватый оттенок протухшего ростбифа, как заметил Грутас, целуя кольцо святого отца. Они немного поговорили об общих знакомых в Аргентине. В гостиной здорово пованивало вишистским режимом.
Настройщик, он же пианист, одарил толпу собравшихся улыбкой скелета и начал весьма приблизительно наигрывать и напевать некоторые песни Коула Портера[76]. Английский был его четвертым иностранным языком, так что ему время от времени приходилось выдумывать собственный текст.
— Ночью и днем только ты мое солнце, — пел он. — Ты под луной, лишь ты одна…
* * *В подвале было почти совсем темно. Единственная лампочка горела возле лестницы. Сверху чуть доносились звуки музыки.
Одну стену подвала целиком занимал стеллаж для бутылок с вином. Возле него стояло несколько ящиков, некоторые были открыты, и из них вываливались стружки. На полу рядом с роскошным музыкальным автоматом с последними патефонными пластинками и кучей никелевых монет, чтобы совать в его щель, валялась новенькая кухонная раковина из нержавейки. Сбоку у стеллажа стоял длинный ящик с надписью «Хранить в прохладном месте». Из ящика донесся еле слышный скрип.
* * *Пианист забренчал фортиссимо, чтобы заглушить собственное пение, поскольку слова были явно не совсем те: «Я ли уйду, или ты уйдешь, это не важно, моя дорогая, даже в разлуке я буду помнить тебя ночь и де-е-ень»…
Грутас переходил от одних гостей к другим, пожимая руки. Чуть кивнув Иванову, он пригласил его в библиотеку. Это было модерновое помещение со стеклянными полками металлических стеллажей, с письменным столом на решетчатых стальных ногах и со скульптурой Энтони Куинна[77] «Логика — это женская задница» в подражание Пикассо. Иванов стал ее внимательно рассматривать.
— Любите скульптуру? — спросил Грутас.
— Мой отец был смотрителем в музее в Санкт-Петербурге — когда он еще был Санкт-Петербургом.
— Можете потрогать, если хотите, — предложил Грутас.
