Камилла Гребе - На льду
– Какая ужасная погода, – вздыхает полная женщина в пестром плаще с таксой на поводке. Она безумно похожа на ту, которую я встретила в тот вечер, когда Йеспер выслеживал меня в темноте. Или просто у нее такая же такса? Может, все тетки в этом районе выглядят одинаково? Цветные куртки, таксы и твидовые шляпы.
Они выглядят так, словно приехали из деревни всем скопом.
Я ставлю канистры на прилавок. Мышцы дрожат от напряжения, пальцы сводит – так долго я их держала. Кассир удивленно смотрит на канистры, закладывая за щеку пластинку снюса.
– У нас есть тара поменьше, – сообщает он. – Емкостью в один литр.
– Я беру эти, спасибо.
Он пожимает плечами, давая понять, что это будет моя проблема, если мне потом некуда будет девать остатки. Дверь магазина открывается, и такса тявкает.
– О’кей.
Он вертит канистру, чтобы просканировать код, и спрашивает:
– Сколько у вас там?
Я опускаю взгляд вниз.
– Всего четыре, – говорю я.
Я веду машину осторожно. Температура опустилась до нуля, и асфальт превратился в каток. Удивительно, но я легко нахожу дорогу, словно все повороты в этом эксклюзивном районе отпечатались у меня в памяти, въелись в костный мозг. Я веду машину не задумываясь, мои руки сами вертят руль.
Перед особняками припаркованы дорогие автомобили. Дома, больше похожие на дворцы, окружают ухоженные сады с аккуратно подстриженными лужайками. Потом дома становятся скромнее, я понимаю, что близка к цели моего пути. И вот передо мной его вилла. В окнах темно. Перед домом припаркована машина. Доски под брезентом по-прежнему лежат вдоль забора рядом с недостроенным гаражом.
Я паркуюсь в отдалении. Канистры очень тяжелые. Мне приходится перетаскивать их сюда в два захода. Я озираюсь по сторонам: на улице пустынно. В окнах соседних домов горит свет, но никого не видно.
Я разглядываю постройку. На месте целлофана теперь настоящая дверь, но окошко слева от входа еще не застеклено. Я встаю на цыпочки и заглядываю внутрь. Через пару секунд глаза привыкают к темноте, и я вижу две машины в гараже – красный спортивный автомобиль и раритетный «Порш». Любишь дорогие машины, думаю я. Еще один твой секрет.
Я иду к канистре, открываю крышку и лью содержимое вдоль фасада. Канистра становится легче, и я начинаю поливать фасад. Повторяю процедуру с оставшимися тремя канистрами. Я не знаю, сколько нужно, но совета у продавца решила не спрашивать.
От тяжелой работы пот льет с меня ручьем. Снова пошел дождь. Легкие бесшумные капли почти не чувствуются. Только лицо мокрое.
Закончив, я просовываю пустые канистры – одну за другой – в окошко. С глухим звуком они падают на бетонный пол. Отхожу, достаю ключи от машины. Нужно уходить быстро. Нельзя, чтобы меня застукали здесь или чтобы арендованная машина осталась на месте преступления. Беру спички, складываю ладони домиком от ветра и чиркаю спичкой. Язычок пламени дрожит на ветру.
Это тебе за деньги, которые ты у меня украл, подонок!
В ту ночь я впервые за долгое время спокойно сплю. Даже запах дыма, въевшийся в кожу, мне не мешает. Я приняла душ два раза, но все равно чувствую этот запах. Я просыпаюсь с воспоминанием об огне этого пожарища. Вспоминаю, как всполохи осветили осеннюю ночь, как кожу опалило жаром, хотя я стояла далеко от гаража. Это был очистительный огонь. Не знаю, что стало тому причиной, – огонь или то, что я наконец отплатила Йесперу его же монетой, но на душе у меня стало полегче.
Я встаю, принимаю душ, одеваюсь и съедаю тарелку простокваши с хлопьями на завтрак. Одновременно с завтраком умудряюсь причесаться и накраситься. Может, это мое воображение, но мне кажется, я выгляжу бодрее. И сильнее. Может, это действительно так. Может, это лицо в зеркале принадлежит другой женщине. Может, вчерашний вечер сделал меня другим человеком.
Перед выходом из дома достаю визитку журналиста из банки со счетами и кладу в карман. Пора ему позвонить. По дороге к метро замечаю, что что-то еще сегодня по-другому. Сперва я не знаю, что именно, но потом до меня доходит. Впервые за несколько недель светит солнце. Я останавливаюсь, закрываю глаза и поднимаю лицо к небу. Впитываю свет и тепло. Жду, пока кожа согреется, и думаю, что жизнь не так уж и ужасна, несмотря на все, что случилось.
Почему-то мне вспоминается папа в вечер накануне самоубийства. Я лежала в темной спальне и слушала шаги родителей за стеной. Я не понимала, почему мама так тревожится из-за болезни отца, которого, как она утверждала, она ненавидела. У нее как-будто было только два настроения: она была или зла, или встревожена. Сегодня она выбрала последнее.
Полдня мама провела на телефоне с тетями. Я делала домашку по физике и слушала ее рассказы полушепотом о папином здоровье с употреблением слов «пассивный», «утратил интерес к жизни» и театральными всхлипами и обычными жалобами на отсутствие денег, скучную работу и злобного начальника. Все разговоры сводились к тому, что она заслуживает лучшей жизни, с чем тетушки были всегда согласны, поскольку дальнейших дискуссий на эту тему не велось.
Я задумалась, что означает «заслуживает лучшего». Мама недовольна своей жизнью. Но чего она в таком случае хочет? Другую квартиру? Другого мужчину? Другого ребенка? Но чтобы получить это лучшее, нужно ли самому быть лучше? Означает ли это, что мама лучше нас с папой? И если так, то какой жизни заслуживаю я?
Я присаживаюсь на край папиной кровати. Пахнет потом, табачным дымом и еще чем-то мерзким. В комнате такой спертый воздух, что он вряд ли заметит, что я сегодня тайком курила с Элин.
Я не понимала, почему он хочет лежать целыми днями в темноте и не разрешает раздвигать шторы. Кровать скрипнула под моей тяжестью, хотя я старалась двигаться как можно тише.
– Эмма, моя девочка, – пробормотал он и посмотрел на меня.
Он взял мою руку в свою, и это все. Больше он ничего не сказал, только лежал и тяжело дышал, словно каждый вдох стоил ему огромных усилий. Я думала о том, как его развеселить. Раньше я бы предложила ему погулять вместе или приготовить ужин, но у меня было предчувствие, что на этот раз он откажется.
– Тебе получше? – спросила я.
– Да, – после долгой заминки ответил он. Даже голос у него изменился, стал глухой, невыразительный. Словно шел со дна банки. – Эмма, моя малышка, – повторил он и сжал мою руку. – Я хочу, чтобы ты знала, как я тебя люблю. Ты самая лучшая дочка на свете.
Я не знала, что сказать. Его поведение меня пугало. Я не привыкла видеть его таким слабым. Он бывал усталым, злым, равнодушным, пьяным в стельку, рассерженным, но не слабым. Что-то было не так.
– Папа, пожалуйста.
– Эмма, – перебил он, – ты помнишь ту бабочку, которая была у тебя в банке в детстве?
– Да?
Я не понимала, куда он клонит.
– Я так расстроился, когда не смог помешать маме разбить ту банку. Я знал, к чему всё идет, и все равно не остановил ее.
– Не надо. Это было всего лишь насекомое. И случилась эта история сто лет назад.
– Это твоя мать так её называла. Но это была не просто бабочка, а твой маленький проект. Ты все лето ждала, когда она выкуклится. Ты только о ней и думала. И несмотря на это, а может, именно поэтому она ее и уничтожила. А я ей позволил. Так что мы оба одинаково виноваты.
Из темноты раздался всхлип. Или мне показалось.
– Помнишь, какая она была красивая? – продолжил папа. – Из ничем не примечательной куколки она превратилась в волшебную бабочку. Ее синие крылышки будто светились. Помнишь?
Я кивнула. От его слов у меня ком встал в горле. Я не знала, смогу ли удержаться от рыданий.
– Я только хочу, чтобы ты знала, Эмма… Ты как та бабочка. Однажды ты превратишься в чудесную красавицу. Помни об этом. Пообещай, что не забудешь, что бы ни говорили люди.
– Но, папа, – выдохнула я со смешком – весь этот разговор казался сплошным абсурдом, какой бывает только в мелодрамах. – Не говори так. Ты меня пугаешь.
Он ничего не сказал. В комнате слышно было только его тяжелое дыхание.
– Если кто-то скажет, что ты не такая, как все, думай о бабочке. Другая не значит хуже. Другая может быть лучше. Никогда не забывай мои слова. Пообещай мне.
– Обещаю, но…
Ком в горле все увеличивался. Папа никогда со мной так не разговаривал. Что-то было не так. И никакой ужин и никакая прогулка к морю делу не помогут.
– Я хочу, чтобы ты был как прежде, – шепчу я, стараясь не использовать слово «здоровый», потому что не хочу, чтобы он думал, что он болен. Мы с мамой старались не называть его состояние «болезнью». По крайней мере в его присутствии.
– Вся жизнь дерьмо, – сказал он нарочито бодро, как будто это шутка. – Дерьмо.
И это были его последние слова, обращенные к нам. На следующий день мама нашла его повесившимся.
Ханне
Задолго до того, как начала интересоваться психологией, я занималась социальной антропологией. Читала работы Франца Боа и Бронислава Малиновски и мечтала поехать на год на север Гренландии, чтобы изучать жизнь и обычаи инуитов. Возможно, мой интерес пробудил старый документальный фильм «Нанук, сын холода». Я видела его в детстве. Но это было в семидесятые, интерес к примитивным народам сменился политизированной антропологией. Изучать эскимосов стало немодно. Но мой интерес не угас. Я продолжала восхищаться коренными народами. Может, поэтому Уве привозил мне из своих поездок поделки, изготовленные аборигенами. По крайней мере так он говорил, а я верила. В восьмидесятые он был на врачебном конгрессе в Майами и привез мне маску, украшенную перламутром, сделанную индейцами народности уичоли на западе Мексики. В другой раз он был на конференции по психиатрии в ЮАР и привез мне старинный пакет для табака из племени хоса.
