Дэвид Пис - 1977. Кошмар Чапелтауна
Джон Шарк: Ясно, ладно. Ну раз уж вы дозвонились, может быть, все-таки выскажетесь по поводу человека из ЮАР, которому пересадили сердце обезьяны?
Слушатель: Да нет, я не знаю. Я вот только думаю, что зря это, что он все равно помрет.
Передача Джона ШаркаРадио ЛидсВоскресенье, 12 июня 1977 годаГлава шестнадцатая
…я оборачиваюсь и спрашиваю мистера Херста, где лучше припарковаться. Его жена бросает на него косой взгляд. Мы подъезжаем к полицейским машинам, Херсты смотрят на трех рослых мужиков, идущих в нашу сторону. Мы останавливаемся посреди улицы, я выхожу, мистер Херст тоже, миссис Херст закрывает рот рукой, я поворачиваюсь и попадаю прямо на кулак Радкина, Ноубл и Эллис оттаскивают его от меня, я сгибаюсь, прихожу в себя, он высвобождает другую руку и снова бьет меня, потом пинает меня снизу по яйцам, потом какие-то рядовые тащат меня за пиджак и запихивают на заднее сиденье крохотной «панды», а Радкин все орет: «Ты падла, сука…баная!», потом наша машина отъезжает, я оборачиваюсь и вижу, что они заталкивают Радкина в машину, Эллис и Ноубл садятся следом за ним, а моя машина стоит посреди Гледхилл-роуд с распахнутыми дверями, мистер и миссис Херст качают головами, он – уперев руки в бока, она – зажав себе рот.
Рядовые везут меня в Лидс, в Милгарт, никто не говорит ни слова, беспрестанные взгляды в зеркало заднего обзора, у меня заплывает глаз, интересно, что сказал им Морис, я собираюсь с духом перед встречей с представителями Отдела внутренних расследований и коллегами по цеху.
В отделении рядовые ведут меня прямо в Брюхо. Вокруг – ни души. Они сажают меня в одну из камер, которыми мы обычно пользуемся для допросов, и запирают там. Я смотрю на часы – начало седьмого, воскресенье, 12 июня 1977 года.
Через тридцать минут я поднимаюсь на ноги и дергаю за ручку двери.
Она заперта.
Еще через тридцать минут дверь открывается.
Двое рядовых, которых я раньше никогда не видел, входят в камеру.
Один из них подает мне выцветшую синюю рубаху и темно-синий комбинезон.
– Пожалуйста, сэр, переоденьтесь.
– Зачем это?
– Вы не могли бы просто переодеться?
– Нет, не мог бы, пока вы не объясните мне зачем.
– Нам нужна ваша одежда для проведения кое-каких анализов.
– Каких еще анализов?
– Извините, сэр, но этого я не знаю.
– Ну, тогда спросите у кого-нибудь, кто знает.
– Боюсь, что в настоящий момент никого из старших офицеров нет на месте.
– Да я сам, бля, старший офицер.
– Я знаю, сэр.
– Ну тогда, пока никто не соизволит объяснить мне, почему я должен сдать вам свою одежду, черт побери, вы можете проваливать к чертовой матери.
Рядовые пожимают плечами и уходят, заперев за собой дверь.
Спустя десять минут дверь снова открывается и в камеру входят четверо рядовых. Они хватают меня за ноги и за руки, затыкают мне рот и раздевают меня догола.
Затем они вынимают кляп у меня изо рта, швыряют мне рубашку и комбинезон и уходят, заперев за собой дверь.
Я лежу голый на полу и пытаюсь посмотреть на часы, но часов больше нет.
Я встаю, надеваю рубашку и комбинезон, сажусь за стол и жду, чувствуя, что это засада.
Засада.
Я поднимаю голову: дверь открывается.
Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.
Они берут два стула и садятся напротив меня:
Дик Олдерман и Джим Прентис.
Выглядят они неважно.
Они не в духе.
– Боб? – говорит Прентис.
– В чем дело? – спрашиваю я.
– Мы думали, ты нам как раз об этом и расскажешь.
– Да ладно, – говорю я, переводя взгляд с одного на другого. – Вы что, пришли меня допрашивать?
– Мы пришли побеседовать, – отвечает Прентис, подмигивая.
– Какого хрена! – говорю я. – Это же я, Боб Фрейзер. Если что-то не так – скажите мне прямо.
– Видишь ли, Боб, все не так-то просто, – говорит Джимми Прентис, протягивая мне сигарету.
Я качаю головой:
– Я не знаю, Джим. Может, ты мне объяснишь?
Они смотрят друг на друга и вздыхают.
– Это как-то касается Радкина, да ведь? – говорю я.
Дик Олдерман качает головой:
– Ладно, Боб. Давай не будем переливать из пустого в порожнее. Скажи нам честно, что с тобой произошло между шестью часами вечера в субботу, четвертого июня, и шестью часами утра в среду, восьмого июня?
– А что?
– Ты ведь это помнишь? – улыбается он.
– Конечно, помню, мать твою.
– Ну, это уже, бля, кое-что, потому что до сих пор ни одна сука ничего конкретного вспомнить не могла.
Я выдерживаю паузу, затем говорю:
– Я был с Радкиным и Эллисом.
Прентис улыбается:
– Они так и говорили.
Я открываю рот, улыбаюсь с облегчением, готов продолжать.
Но Олдерман наклоняется вперед.
– Да, так они и говорили. Примерно до половины третьего сегодняшнего дня. До того самого момента, когда их обоих отстранили от службы. До того самого момента, когда они поклялись размозжить твою долбаную башку при первой возможности.
Я смотрю на него, на лицо, исполненное гордости от того, как ловко он взял меня в оборот. Я пожимаю плечами.
Он расплывается в широкой улыбке:
– И что ты теперь скажешь, а, Боб?
Я поворачиваюсь к Прентису.
– Как ты думаешь, мне нужен здесь кто-нибудь из федеральных?
Он пожимает плечами:
– Зависит от того, чем ты занимался, Боб. Все зависит от того, что ты натворил.
– Ничего.
Олдерман встает.
– Советую тебе хорошо подумать, – говорит он. – Пока мы не вернемся.
И они уходят, запирая за собой дверь.
Дверь открывается – я поднимаю голову.
Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.
Они садятся на стулья напротив меня.
Дик и Джим.
Они выглядят получше.
Но они все еще не в духе.
– Боб? – кивает Прентис.
– Слушайте, скажите мне прямо, что происходит? – говорю я.
– Мы не знаем, Боб. Поэтому мы здесь.
– Чтобы это выяснить, – добавляет Олдерман.
– Что выяснить?
– Чтобы выяснить, чем ты занимался между вечером субботы и утром среды.
– А что, если я скажу вам, что был дома? С женой? Олдерман смотрит на Прентиса.
Прентис говорит:
– Значит, ты утверждаешь, что был дома, да?
– Да, – киваю я.
И они снова уходят, заперев за собой дверь.
Дверь открывается.
Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.
Они не садятся.
Ричард Олдерман и Джеймс Прентис.
Они раздражены.
Они очень не в духе.
– Фрейзер, – говорит Олдерман. – Я тебя в последний раз спрашиваю, что ты делал, где ты был и кого ты видел между вечером субботы и утром среды?
– И не ври нам, Боб, – говорит Прентис. – Пожалуйста.
Я смотрю на них, нависших надо мной, не сводящих с меня глаз. Я знаю, что из другого они бы уже давно выбили всю правду.
– Я был в запое, – тихо и медленно говорю я.
Они снова пододвигают стулья и садятся.
– А что ты должен был делать? – спрашивает Олдерман.
– Я должен был быть на дежурстве с Радкиным и Эллисом.
– Так. И чем же ты в это время занимался?
– Как я уже сказал, я пил.
– Где?
– В своей машине, на стоянке.
– Ты кого-нибудь видел?
– Нет.
Но я начинаю видеть Карен Бернс и Эрика Холла, зная, что мне – конец.
– Я тебя еще раз спрашиваю, – говорит Олдерман. – Видел ли ты хоть кого-нибудь за все это время?
– Нет.
– Так, – кивает Олдерман. – А может быть, ты все-таки объяснишь нам, почему ты пил в то время, когда ты должен был следить за нашим основным подозреваемым по делу об убийстве четырех женщин? И почему в ту самую ночь, когда ты должен был сидеть на хвосте у нашего основного, бля, подозреваемого, к списку его преступлений добавилось убийство шестнадцатилетней девственницы?
Я не отрываю взгляда от столешницы.
– Может, ты все-таки скажешь мне, что у тебя был за повод?
– Семейные проблемы, – шепотом отвечаю я.
– А нельзя ли поподробнее?
– Нет, нельзя.
– Боб, дальше нас это никуда не пойдет, – говорит Прентис.
– Херня, – смеюсь я. – Это будет за холмом еще до завтрака.
– У тебя нет выбора, мать твою, – говорит Олдерман.
– Да видал я твой выбор. Я хочу знать, в чем дело.
– Иди к черту, – говорит Олдерман сквозь зубы. – Я тебя спрашиваю как старший офицер, спрашиваю тебя, почему ты пил в течение восьмидесяти четырех часов, восьмидесяти, сука, четырех, бля, часов, в то время как должен был быть на дежурстве?
– Я тебе уже сказал, что у меня семейные проблемы.
– А я тебе говорю, что мне этого ответа недостаточно. Поэтому я спрашиваю тебя в самый последний раз, что это, мать твою, за семейные проблемы такие, а?
Мы смотрим друг на друга – лиловые лица с выпученными глазами и стиснутыми зубами.
Прентис наклоняется вперед, постукивая по столешнице.
– Да ладно тебе, Боб. Это же мы.
– А это – я, Джим. Это – я.
Он кивает, и Олдерман выходит из камеры за ним следом, запирая за собой дверь.
