Дэвид Пис - 1977. Кошмар Чапелтауна
Я глубоко вздохнул.
– Пару недель назад я ездил с ним в Престон. Там мы проверили все протоколы.
– Касающиеся Клер Стрэчен?
– Да, и мы должны были привезти сюда копии всего, чего у нас тут не было, чего нам не хватало. Так вот, короче, я видел один из протоколов, которые он привез сюда, и это был оригинал, а не копия.
– Может быть, он взял его по ошибке?
– Может быть, но это был протокол дознания.
– Заключение следователя?
– Да, и строчка с группой крови выглядела как-то странно. Как будто ее потом допечатали.
– И что там было написано?
– Третья группа.
– И ты думаешь, что Радкин там что-то исправил?
– Может быть. Я не…
– Пока вы были там в прошлый раз?
– Нет, нет. Тогда он ездил туда без меня, после нападения на Джоан Ричардс.
– Но зачем ему менять группу крови? Какой смысл?
– Я не знаю.
– Так что же ты хочешь всем этим сказать?
– Я просто хочу сказать, что это выглядело как-то странно. Так или иначе, он знает, что тут что-то не так.
Морис снимает очки, трет глаза и говорит:
– Это серьезно, Боб.
– Я знаю.
– Очень серьезно, черт побери.
Он снимает трубку:
– Да. Я бы хотел проверить пару протоколов, оба на фамилию Моррисон, К. Первый – от 23 августа 1974 года, предупреждение за проституцию, 1А. Второй – от 22 декабря 1974 года, свидетельские показания, 27С, по делу об убийстве ГРД, инициал П.
Он кладет трубку, и мы ждем, он – протирая очки, я – грызя ноготь.
Телефон звонит, он снимает трубку, слушает и спрашивает:
– Ясно. А кто?
Сова смотрит на меня в упор, не мигая, и продолжает говорить:
– Когда это было?
Он что-то записывает на полях воскресной газеты.
– Спасибо.
Он кладет трубку.
– Что они сказали? – спрашиваю я.
– Что их взял под расписку инспектор Радкин.
– Когда?
– В апреле семьдесят пятого.
Я вскакиваю на ноги:
– В апреле семьдесят пятого?! Черт, ведь она тогда была еще жива!
Морис смотрит на свою газету, затем поднимает глаза, еще круглее и больше, чем обычно.
– ГРД – П, – говорит он. – Ты знаешь, кто это?
Я падаю обратно на стул и киваю.
– Пола Гарланд, – говорит он словно сам себе, мысли за стеклами очков мчатся по коридорам в свой собственный маленький ад.
Я слышу звон соборных колоколов.
– Так что же мы теперь будем делать? – говорю я, разводя руками.
– Мы? Ничего.
Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но он поднимает руку и подмигивает мне:
– Предоставь это дяде Морису.
Во второй раз за эту неделю я ставлю машину между грузовиками на стоянке у «Редбека». Я мало что помню о своем последнем визите в это заведение.
Только боль.
Сейчас же я чувствую только голод, мне ужасно хочется есть.
То есть это я так себя уговариваю.
Я захожу в кафе, покупаю сосиску с картошкой, бутерброд и две чашки горячего сладкого чаю.
Я забираю все это с собой в комнату номер 27.
Я открываю дверь и вхожу внутрь.
Воздух спертый и холодный, запах пота и страха, всюду – смерть.
Я стою в темном центре комнаты. Я хочу содрать грязные серые простыни, откинуть от окна матрас, сжечь фотографии и имена со стены, но я не могу.
Я сижу на раме кровати и думаю о мертвых и без вести пропавших, пропавших и мертвых.
Пропавших мертвых.
Я еду обратно в Лидс. Моя голова раскалывается от боли. Недоеденный холодный бутерброд лежит на соседнем сиденье.
Я включаю радио:
Да, сэр, я танцую буги.
Я думаю о том, что сказать Радкину, думаю обо всей ерунде, которую он нес, смысл которой теперь становится мне понятен. Я думаю обо всей грязи, которую ему приписывают, и о той грязи, в которой он извалялся совершенно точно.
Я паркуюсь и вхожу в Милгарт —
в бегущих людей, крики и топот, надеваемые куртки и хлопающие двери, думая:
Еще одна:
Дженис.
– Фрейзер! Слава богу, твою мать, – орет Ноубл.
– Что такое?
– Поезжай в Морли, Гледхилл-роуд.
– Что?
– Еще одна.
– Кто?
– Еще одна почта.
– Черт.
И бац – я снова на ограблениях.
Годфри Херст выглядит так, как будто в его кожу вросли апельсиновые косточки. Эти рытвины на его лице распухли и слиплись.
– Я услышал стук, – с трудом говорит он. – Спустился по лестнице, открываю дверь – и хрясь! Думаю, они мне дверью-то по лицу и треснули. Очухался я – лежу на полу, и снова – хрясь! Наверное, пнули меня по голове.
– Вот тут как раз и я спустилась, – говорит миссис Дорис Херст, сухонькая, как птичка, бледная как полотно, все еще пахнущая мочой. – Я закричала, а один из них как даст мне по лицу со всей силы. Потом он надел мне на голову мешок и связал.
Вокруг нас – родители, ведущие детей со сломанными руками и кровоточащими ранами, медсестры, сопровождающие встревоженных раненых туда-сюда по приемному покою травмотологического отделения, все плачут.
– Хотите верьте – хотите нет, – говорю я, записывая их показания, – хотите верьте – хотите нет, но вам крупно повезло.
Мистер Херст сжимает руку жены и пытается улыбнуться, но улыбка не выходит, не выходит из-за швов, тридцати пяти швов.
– Так сколько они унесли? – спрашиваю я.
– Около семисот пятидесяти фунтов.
– Это много или мало?
– Обычно у нас по выходным вообще касса пустая, но с тех пор как Главпочтамт перестал работать по субботам…
– Это почему?
– Из-за сокращений, наверное.
Я снова поворачиваюсь к миссис Херст.
– А вы их разглядели?
– Да нет, вообще-то. Они были в масках.
– Сколько их было?
Она качает головой и говорит:
– Я-то видела двоих, но мне показалось, их было больше.
– Почему вам так показалось?
– Голоса, свет.
– А во сколько примерно это было?
– Около половины восьмого, – говорит мистер Херст. – Мы как раз собирались в церковь.
– Миссис Херст, вы сказали еще что-то насчет света?
– Просто в кухне было темно, поэтому я и подумала, что их, может быть, было не двое, а больше.
– А вы не помните, что они говорили?
– Один сказал другому, что надо сходить на второй этаж.
– Но вы не слышали имен, каких-то названий?
– Нет, но после того как они надели мне на голову мешок и связали меня, мне показалось, что они рассердились, вроде из-за того, что денег оказалось не очень много, да, они на кого-то рассердились.
– А вы не помните точно, что они сказали?
– Ну, только… – она поджимает губы. – Вам надо
точно?
– Извините, но это важно.
– Один из них сказал, что кто-то… ну, вы знаете на…бался, – говорит миссис Херст, краснея, и добавляет: – Извините.
– И что сказал второй?
– В том-то все и дело. Мне показалось, что был еще и третий голос и он сказал, что они потом с этим разберутся.
– Другой голос?
– Да, ниже, старше. Ну, знаете, как будто он их начальник.
Я смотрю на мистера Херста, но он пожимает плечами:
– Простите. Я был в отключке.
Я снова поворачиваюсь к миссис Херст и спрашиваю:
– Кстати о голосах: как вы думаете, эти люди местные?
– Местные, абсолютно точно.
– Что-нибудь еще?
Она смотрит на своего мужа и медленно говорит, качая головой:
– Мне показалось, что они были, ну… черные.
– Черные?
– Ага. Мне так показалось.
– Почему?
– Из-за роста. Здоровые все такие, и еще голоса: они смахивали на голоса черных.
Я продолжаю писать, в голове крутятся шестеренки.
И тут она говорит:
– Либо черные, либо цыгане.
Я перестаю писать, шестеренки тормозят.
К нам подходит медсестра. Простенькая, но симпатичная.
– Врач говорит, вы оба можете идти домой, если хотите.
Мистер и миссис Херст смотрят друг на друга и кивают.
Я закрываю блокнот и говорю:
– Я вас подвезу.
Мы заворачиваем на Гледхилл-роуд в Морли, на мою старую территорию, и я думаю: тут недалеко Виктория-роуд, интересно, помнят ли они Барри Гэннона, уверен, что они помнят Клер Кемплей, которая жила на Уинтерборн-авеню, интересно, они тоже принимали участие в ее поисках той ночью? Потом я думаю, что надо позвонить Луизе, сказать ей, что я, скорее всего, задержусь, думаю, что, может быть, мы все это преодолеем. Вот о чем я думал, когда вдруг увидел машины из нашего отдела, стоящие перед почтой, из первой вышли Ноубл и Радкин, вот о чем я думал, когда повернулся к мистеру Херсту и сказал «это не я…» Вот о чем я думаю в тот момент, когда все вдруг покатилось к чертовой матери, безнадежно и…
Часть четвертая
Как меня зовут?
Звонок в студию: Так вот, оказывается, что всю анашу, которую они конфисковали у черных, этот полицейский перепродавал другим дилерам. А еще я читал, что тот самый легавый, который этим занимался, короче, он был как-то связан с A10, то есть с тем отделом, который теперь называется Отдел внутренних расследований.
Джон Шарк: Погоди, погоди. А при чем же тут мужик с обезьяньим сердцем?
Слушатель: Да ни при чем, наверное.
