Лоренсо Сильва - Нетерпеливый алхимик
— Как вы отнесетесь к тому, чтобы нам перейти на «ты», Лаура? — неустрашимо бросился в атаку Салдивар.
— Я не против, — согласилась Чаморро. — Неудобно выкать весь вечер человеку, пригласившему меня на ужин.
Наступила пауза. Должно быть, они переглядывались или Салдивар готовился изречь какую-нибудь закрученную фразу. Но я ошибся.
— Это вино станет тебе в копеечку, — предположила Чаморро.
— Что такое деньги?! — презрительно бросил Леон, подвывая от нахлынувшей на него щедрости.
— Все зависит от количества. У тебя их много?
Последнее замечание Чаморро привело меня в совершеннейший восторг. То, что надо: задорная инфантильность, замешанная на непочтительности пополам с кротостью. Видимо, Салдивара ее реплика тоже не оставила равнодушным.
— Как бы тебе сказать? — Он на мгновенье запнулся, потом игриво проговорил: — Было бы верхом неделикатности ответить утвердительно. Скажем так, у меня достаточно средств, чтобы не огорчаться по поводу их отсутствия.
— Тебе повезло!
— А сейчас серьезно. — Голос Салдивара изменился; теперь он говорил официально, словно диктор, комментирующий трансляцию военного парада. — Мне нравится твое отношение к деньгам — естественное и без манерных ужимок. Большинство людей, заводя о них речь, становятся невыносимыми: они либо считают подобные разговоры дурным тоном, либо делают все от них зависящее, чтобы так оказалось на самом деле. Материальная сторона жизни — штука важная и требует здравых идей, чего многим не хватает.
— И какие же у тебя идеи? — спросила Чаморро словно мимоходом.
Я всегда завидовал женщинам. Попробуйте, спросите что-нибудь похожее у дамы, и если она сразу не выставит вас за дверь, то пропустит вопрос мимо ушей, и делу конец. Но вот мужчина, услышав такое от женщины, изойдет кровавым потом, прежде чем ответить. Я не видел, но, по-моему, Леона не миновала сия участь:
— Для начала, девяносто и девять процентов наших проблем решается с помощью презренного металла, а раз не решаются, то лишь в силу своей сложности или отсутствия решения как такового. Поскольку погоня за наживой не фигурирует в числе добродетелей, надо во что бы то ни стало прекратить ею заниматься. Однако весь парадокс состоит в том, что существует только один способ избежать постоянных мыслей о деньгах — это не думать ни о чем другом, кроме них, и какое-то время посвятить сколачиванию капитала. Пока не заработаешь достаточно средств, нельзя чувствовать себя свободным. Любопытно, не правда ли? А вырваться на свободу можно лишь после того, как пройдешь через этап полного закабаления, за исключением тех случаев, когда ты получаешь богатство по наследству.
— Звучит крайне противоречиво, — заострила разговор Чаморро.
— Пойми, Лаура, — Леон оживился, попавшись на ее удочку; в его голосе вдруг обозначились резкие настойчивые нотки, — люди в своей основной массе желают получить все и сразу: следовать своему призванию, предаваться наслаждениям, иметь семью и зарабатывать деньги. И в итоге приговаривают себя к рабской зависимости от культа золотого тельца. А те, кто стремится вырваться из его власти, — я сейчас не говорю о везунчиках, которые родились с серебряной ложкой во рту, — должны на какой-то период жизни забыть о былых амбициях, надеждах и даже о собственных детях и сосредоточить свои усилия на обогащении. Богатство дается нелегко и не всем, но если ты упорно идешь к цели и не спишь на ходу, то оно к тебе приходит. Я не причисляю себя ни к финансовым гениям, ни к баловням судьбы, однако у меня все получилось. И теперь я свободен и делаю только то, что хочу.
— Но ведь ты многое потерял на этом пути? — неуверенно возразила Чаморро.
Наступила короткая пауза. Потом Салдивар заговорил вновь:
— Все что-то теряют. Но моя жертва оправдана с лихвой. Меня нельзя равнять с остальными, по меньшей мере с теми, кого я вижу вокруг. Сегодня, Лаура, я с прискорбием отмечаю, как изменился народ — его уже не соблазнишь ни грошами, необходимыми для того, чтобы быть сытыми, ни большими деньгами, чтобы быть свободными. Они продаются за среднее качество жизни; предел их мечтаний — обзавестись современной машиной, или домом, или моторной лодкой, в общем, любым дерьмом — лишь бы оно промелькнуло в рекламе, которая ограничивает и без того узкий кругозор стольких кретинов.
— А ты жестокий.
— У меня нет другого выхода, — заявил Салдивар, и я почувствовал раздражение в его тоне. — Возьмем наших интеллектуалов, особенно тех, кто проповедует по радио. Они берутся рассуждать о божественном и человеческом, пригвождают к позорному столбу голод в странах третьего мира и во всем поддерживают правозащитников, меж тем как сами подобострастно сворачиваются в трубочку — вот, как эта салфетка — при виде любого из моих служащих или главного редактора газеты, где печатают их идиотские статьи размером в одну колонку и платят за них жалкие двести тысяч песет в месяц. Зачем им все это? Никто из них не голодает, дети обеспечены одеждой и крышей над головой. Значит, речь идет о прихоти, об удовлетворении мелкого тщеславия, а не о спасении собственной жизни.
Вот уж никогда бы не подумал, что Салдивар такой моралист, хотя однажды он уже пытался предстать передо мной в подобном обличье. Вот почему меня совершенно не удивила столь отвратительная манера утверждать свою власть. Чаморро не дала ему развернуться в полную силу:
— У тебя есть газета?
— У меня их целых пять, — признался Салдивар, стыдливо понизив голос.
— Что за газеты?
— Какая разница. Я могу продать их завтра же и купить новые. Каждая вещь, как и человек, имеет свою цену, и на нее всегда найдется покупатель. А конкуренция значительно снижает рыночную стоимость товара. Хочешь, я скажу тебе, кого нельзя ни купить, ни продать?
— Кого же? — спросила Чаморро с интересом.
— Того, кто научился жить без потребностей. И я с трепетом снял бы перед ним шляпу, если бы такие люди существовали в реальности.
Удовлетворив свою страсть к рефлексии, заявленную с истинно философским размахом, которым Салдивар окружил свое настырное ухаживание, он замолчал. Послышался шум расставляемых тарелок для первых блюд. Затем оживленная беседа на десять минут уступила место смачному пережевыванию пищи. Особенно хорошо слышался хруст челюстей моей помощницы, так как на ней был микрофон. Несколько раз они обменялись ничего не значащими репликами насчет еды и вина. Покончив с гастрономическим отделением представления, Салдивар возобновил диалог.
— Ты заставила меня слишком много рассказывать о себе, — сказал он. — Теперь поговорим о тебе.
Настало второе, самое интригующее отделение, и тут вся соль состояла в том, чтобы напустить побольше туману, разбавив его для пущей убедительности разными небылицами. Чаморро развернула блестящую импровизацию на тему наших домашних заготовок. Она вдохновенно врала о счастливом безмятежном прошлом, о путешествиях и бадминтоне, о колледже при женском монастыре, где она проучилась до восемнадцати лет (здесь ее описания отличались особенно красочными подробностями и подозрительной правдоподобностью) и о курсах менеджеров, которые она якобы начала, но так и не закончила. В настоящем она сделала себя хозяйкой магазина, открытом на отцовские деньги на паях с подругами, и слушательницей цикла лекций, не дававших ей никакой практической выгоды, кроме удовольствия, а потом не удержалась и оседлала своего любимого космического Пегаса. Все, как я и предполагал, закончилось разговорами об Альфе Центавра, бурых карликах и антимирах, что, по моим расчетам, должно было привести Салдивара в такое же замешательство, как и меня. Если бы мне пришлось выставлять ей оценку, я бы поставил ей восемь с половиной из возможных десяти баллов.
— Потрясающе, — пробормотал он, огорошенный ее натиском. — Затеряться в бесконечных просторах вселенной — что может быть чудеснее, хотя, честно говоря, страшновато. Что мы по сравнению с ней!
— Ничто. Мы — крупицы звездной пыли и, даже собранные в щепотку человечества, слишком малы, чтобы нас заметить, — ответила Чаморро. — А ведь вселенная вовсе не бесконечна, как принято думать, — просто наш разум не в состоянии постичь ее размеры.
Оба замолчали. Я интуитивно учуял настрой Салдивара. С помощью Чаморро он, сам того не ведая, залез в такие дебри мироздания, что у него вылетели из головы все мысли о флирте. Непритворное волнение вывело его с подмостков той комедии положений, с какой начинался вечер. Не хватало только разговоров о смерти. И тотчас послышался торжественно-печальный голос Леона, который не замедлил исправить досадное упущение.
— Извини, я немного отвлекся, — пробормотал он. — Ты подтолкнула меня к печальным воспоминаниям. Все последнее время мне не дает покоя смерть одного человека. Совсем еще молодого. Он у меня работал. Ужасная трагедия.
