Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-4
Пока бойцы завтракали, я проводил стратегическое совещание.
— Кто-нибудь знает, что такое базука? — спросил я.
— Это, вроде, такая пушка, — ответил Олег Петрович.
— Я — не знаю, — сказал Птица.
— Это — пушка, — твердо сказал рыжий парень, президент третьей бригады.
— Это, может, и пушка, — согласился четвертый президент, лысый мужик, лет сорока пяти, — но на реактивной тяге… Во вторую мировую так называли гранатометы. То есть, это многозарядный гранатомет, который можно таскать на себе. Замечательное оружие.
— Выходит, шансов у нас против базуки никаких? — спросил Олег Петрович.
— С двустволкой… — пожал плечами лысый, которого звали здесь по фамилии, Берг.
— Да, проскочим, чего там… — не поддался паническому выводу Птица. — Разгонимся как следует, и по этой Малиновке, с ветерком… Они и сообразить ничего толком не успеют.
— А если и у них там шланг с гвоздями на дороге лежит?
— Можно оброк заплатить, — сказал рыжий, — за проезд…. Зачем нам с ними сражаться.
— У тебя что, бабки есть? — спросил его Птица.
— Ну, в долг, как-нибудь. Скажем, на обратном пути рассчитаемся.
— А если тот малохольный просто на нас страху нагнал? Бреханул про базуку просто так? — спросил Олег Петрович.
Тут все замолчали. И посмотрели на меня. Как на последнюю инстанцию…
В карабине, который достался нам от разбойников, оказалось шесть патронов. Шесть заботливо натертых до блеска, ухоженных патрона, над каждым из которых их бывший владелец трясся, как скупец, над золотыми монетами.
— Можно повернуть обратно, — с заботливой улыбкой сказал я, — раз такое дело.
— Да ты чего, — ответили мне хором.
— Тогда, для начала, нужно найти снайпера. Того, кто лучше всех у нас стреляет.
— У меня есть один, — сказал рыжий, — говорит, может ночью летящего гуся по звуку уложить.
— Врет, — жестко сказал Птица. — Так не бывает.
— Почему? — не согласился рыжий. — Я сам в цирке видел, как там перепилили девушку пополам. А потом она оказалась живая.
— Перепиленная? — поинтересовался я, с интересом взглянув на рыжего.
— Зачем, срослась, — ответил он мне…
А я, наивный человек, все размышлял, что может человека подвигнуть к поиску закопанных сокровищ? Думал, в наши рациональные времена, энтузиастов этого дела днем с огнем не сыщешь… Как я был не прав! Энтузиастов, хоть пруд пруди. Вот здесь их, на одной поляне, сконцентрировалось больше сорока человек.
Это надо же.
— Зови своего снайпера, — сказал я рыжему, — посмотрим на него.
Рыжий бодро поднялся и через минуту вернулся с небольшого роста парнем, усатым и с какими-то от природы прищуренными глазами.
— Ты — снайпер? — спросил я.
— Я не знаю, кто я, — сказал он, — но стрелять умею.
— Я вот тоже, иногда не знаю, кто я… А уж, что умею, тем более… А стал у вас командиром. Так что мы с тобой похожи… Знаешь, у нас есть карабин и шесть патронов к нему. Даем тебе один, — если попадешь в цель, будешь снайпером. Согласен?
— Оружие к себе подогнать нужно. Хотя бы день с ним провести, познакомиться. Там, может, прицел сбит, или еще что… С одного раза может не получиться. Сразу предупреждаю.
— У нас — шесть патронов, — сказал я ему. — Одним мы еще можем рискнуть, а больше — все. Согласен?
— Все равно здесь лучше меня никто стрелять не умеет.
— Ты уверен? — возмутился его наглостью Птица.
— А никто лучше меня никогда еще не стрелял.
Я посмотрел на небо. В нем плыли облака, но не летело ни одной пичужки. На которой можно было бы отточить свое искусство… Отточить его нужно было обязательно, — от энтузиастов можно ожидать любых сюрпризов. Потому что им кажется, что пройдет еще немного времени, и они загребут алмазы всеми пятернями. У них перед глазами стоит эта картина. Реальная, — как и все остальное вокруг. Типа перепиленной пополам девушки… А уж стрельба, — эта такая мелочь.
— Вон видишь, — сказал Олег Петрович, — на том конце поляны осина раздваивается?
— Вижу.
— Там, где раздваивается, сучок, он там один.
— Вижу.
— Вот и давай.
Сучок увидел и я, небольшой такой, самый раз, что нужно. Чтобы потренироваться.
Снайпер взял карабин, оглядел его со всех сторон, подергал затвором, вставил патрон, и принялся целиться.
Сначала, наверное, по привычке, в небо, и только потом, когда насмотрелся на него сквозь прорезь прицела, снизошел до сучка. Тут уж, как в биатлоне, особенно долго не раздумывал, снизошел до сучка, наставил в его сторону ствол, — и выстрелил.
Народ, заканчивающий завтрак, разом замолчал. Сучок же, пустив вокруг себя облачко трухи, куда-то пропал.
— Как тебя зовут? — спросил я, после секундного замешательства.
— Артем.
— Ты, Артем, снайпер, — сказал я. — Был, есть и будешь…. Наша главная надежда против базуки.
— Ты что, дядя Миша, я вам что, нанялась быть кухаркой?.. Сначала нарежь, потом накрой, — теперь все убери за вами. Это почему я здесь должна так ишачить? С какой это стати?
Все-таки, чувство попранной справедливости, — великая движущая сила. Особенно, когда представительница слабого пола, ты одна. А вокруг только крепкие, кровь с молоком мужики.
И их незамысловатые невинные ухаживания стоят поперек горла.
— Ребята, — сказал я президентам, — назначьте в наряд по одному человеку, на помощь кухне.
— Я вам — не кухня! — еще больше возмутилась Гера. — Я — свободный человек… Вы, дядя Миша, командуйте, кем хотите, ваше дело. Но мной вы командовать не будете. Хватит, один раз я вам помогла, с этим хреновым завтраком, но больше такого не будет. Потому что вам только дай волю, вы будете жрать, жрать, жрать и ничего больше… Спать и жрать. В этом ваша мужицкая сущность.
Президенты схватились за животы.
— На самом деле, — сказал сквозь смех Берг, — она одна девушка. Ей даже в туалет сходить не с кем. Нужно же понимать.
— Это мне?.. — задохнулась Гера. — В туалет…
— Тебе бы подружку, — пояснил Берг, — чтобы кости мужикам перемывать. И вдвоем на кухне было бы сподручней.
— Раз так… Раз так, ничего больше делать не буду. Катитесь вы нахрен со своей кухней. Пропади она…
Гера, где стояла, там и села в траву, — сделав вид, что ее больше ничего не касается.
Сидела, положив руки на колени, — и смотрела прямо перед собой. Кроме бесконечного упрямства, ничего на ее лице прочитать было нельзя. Ни страха, ни обиды, — ничего…
Отца я не помню. Он ушел от нас, когда мне было два с половиной года. Ушел к какой-то другой женщине, — больше ни разу не появился, ни разу не позвонил даже ненароком, чтобы узнать, по графику ли развивается его сын. А мама у меня была.
Она любила болеть, и любила меня. Еще она понимала моего отца. Когда кого-то понимаешь, то это значит, — наполовину прощаешь.
— На самом деле, — говорила иногда она, — зачем ему, мужчине, у которого все впереди, больная женщина. И ребенок, который приковывает к месту, получше любого якоря. Зачем ему это ярмо: маленький ребенок и больная жена… А мы с тобой как-нибудь продержимся.
Больше всего на свете, она любила меня.
Поэтому я знаю, как бывает, когда тебя любят. Я помню это, — мамина любовь живет во мне, и никогда не закончится. Несмотря на то, что мамы уже нет на свете.
— Пора собираться, — сказал я президентам, — давайте, трубите подъем. Минут через тридцать нужно выезжать.
А сам подошел к Гере, и сел рядом с ней.
Так мы сидели какое-то время, рассматривая невидимую в пространстве одну и ту же точку.
— Ты со скольких лет была в детском доме? — спросил я.
— С ранних, — сказала строптиво Гера.
— Помнишь своих родителей?
— Никого я не помню, — так же строптиво сказала она. — Помню свою воспитательницу, Елизавету Васильевну, — больше никого не помню.
— Ты так гордилась тем, что твоя кровать стояла в углу, а не как у остальных, в других местах.
— Откуда вы знаете? — повернулась ко мне Гера. В ее глазах застыло изумление. А вся строптивость куда-то испарилась.
— Когда кто-то мне нравится, хочется же про него знать больше.
— Я вам нравлюсь?.. Но как, здесь нет никого, кто бы мог рассказать. Ни одной воспитанницы из нашей группы. Откуда?.. Но я вам, на самом деле, понравилась?
Один глаз у нее думал про одно, а другой — про другое. И в каждом было написано ее раздвоение личности.
Я улыбнулся, — бедная девочка. Жизни не пожалею ради нее. Такая она, — непосредственная.
4.Малиновка обнаружилась большим селом, которому повезло или не повезло, — это как-то было непонятно, — оказаться на большой дороге. Что асфальтовой стрелой прорезала ее насквозь.
Мы потеряли часа полтора, выбивая у таможни право проезда через него.
По всему, было видно, это весьма богатое местечко. Хотя бы потому, что они отгородились от трассы высоченными бетонными стенами, по которой дорога шла, как по коридору. Типа, как израильтяне отгородились от палестинцев. Не меньше четырех метров в высоту.
