Джеймс Дики - Избавление
Проходя под большим деревом, отбрасывавшим плотную тень, я почувствовал, как поднимается во мне отрыжка после выпитого пива, но у меня было такое впечатление, что выходит она не через горло, а через глаза. Все вокруг болезненно заискрилось, завертелось на какой-то невидимой оси, и сквозь это искрящееся верчение прочертил свой путь лист, упавший с дерева. По краям он уже был тронут цветом осени, и я впервые осознал, что осень действительно близка. Я стал взбираться по последнему подъему на пути у студии.
Когда я преодолел половину подъема, то вдруг увидел, что вокруг меня одни только женщины. После того как я прошел мимо автозаправки «Галф» на углу, я не видел ни одного мужчины. Я стал высматривать мужчин в проезжающих машинах, но на всем пути до здания, где находилась наша студия, не увидел ни одного. Женщины были, в основном, секретарши, мелкие клерки, молодые, и не очень молодые, и среднего возраста. Их волосы, уложенные в высокие прически со всякими выкрутасами, покрытые лаком для волос, казались плотными как шапки, и от этого зрелища меня охватила тоска. Я озирался, надеясь увидеть хотя бы одну приличную задницу, и мне это удалось; она была обтянута бежевой юбкой. Но когда девушка повернула ко мне свое пустое, глупое лицо, жуя резинку, всякий интерес к ней мгновенно пропал. Я неожиданно почувствовал себя так, как, наверное, чувствовал себя Джордж Холли, наш работник, почитатель Брака, который повторял про себя все то время, пока у нас работал: я с вами, но я не один из вас. Но на самом деле я такого сказать не мог. Я был один из этих людей, меня окружавших, возвращавшихся на работу после обеденного перерыва, быстро поднимающихся по склону и заскакивающих в свои конторы. Поток служащих обходил с двух сторон модернистский фонтан, в котором поблескивали брошенные туда монеты. И я церемонно присоединился к потоку.
Дверь открылась, и прямо у меня перед носом в прохладный холл с кондиционированным воздухом проскочила девушка небольшого роста с высокой конусообразной прической. Я слышал, как женщины, проходившие сквозь вертящиеся двери, тихо, но протяжно вздыхали – обеденный перерыв закончился, снова начиналась работа. Я вздохнул точно так же. В лифте тихо играла музыка – такая музыка, «Мьюзэк», играет в тысячах и тысячах других лифтов Америки. И под мелодию «Венского вальса», которая исполнялась на струнных инструментах, мы поднимались вверх. В промежутке между двумя музыкальными фразами я почувствовал, что желудок у меня сделался каменным. Я немного распустил ремешок, и пиво осело. Вытер лоб изнанкой пиджачного рукава. К шестому этажу добрались только две женщины и я – остальные работали в больших открытых офисах страховых компаний на нижних этажах. Я вышел из лифта и пошел по чистому коридору к нашей конторе, на стеклянных дверях которой было наклеено изображение головы лошади. Холли сделал для нас единственную стоящую вещь – вырезал из большой репродукции Брака птицу, превратив ее в Пегаса. Лошадь вежливо посторонилась, пропуская меня внутрь.
– Кто-нибудь звонил?
– Звонили, но ничего интересного, мистер Джентри. «Шэдоу-Роу Шелл Хоумз» хотели бы ознакомиться с эскизами на следующей неделе. Звонила молодая женщина насчет работы и спрашивала, не могла бы она прийти на собеседование, но не назвалась, сказала, что позвонит позже. Натурщица, которая должна сниматься для «Киттс», уже здесь.
– Большое спасибо, Пег, – сказал я. Пег Ваймен работала у нас секретаршей со дня основания конторы, и это чувствовалось во всем. – Я пойду к себе.
Я отправился через прихожую к себе в кабинет, на ходу медленно стаскивая пиджак. Почему-то только теперь я обратил внимание на то, что холл нашего офиса представляет собой отгороженную часть холла побольше, вытянувшегося по всему этажу. Однако наше помещение было оформлено со вкусом. У Тэда и у меня были действительно прекрасные кабинеты, оснащенные поворотными лампами направленного света; те из наших сотрудников, которые либо работали у нас достаточно продолжительное время, либо получали более высокую зарплату, имели свои небольшие кабинеты, или по крайней мере свои места, отгороженные с трех сторон. Все остальное большое открытое помещение было заставлено чертежными досками. Я остановился и минуту обозревал студию: седые и лысые головы были на своих местах; обладатели блестящих черных волос, вьющихся волос, гладких и прямых волос только возвращались после обеденного перерыва. Странно, но ведь могло случиться так, что я не имел бы никакого отношения ко всему этому – к созданию этой студии, – сказал я себе внутренним голосом, который отличался от того внутреннего голоса, которым я обычно обращался к себе. Но вышло так, что я имел ко всему этому самое непосредственное отношение. Никогда раньше у меня не было такого сильного ощущения, что я пребываю в том месте, которое сам создал. Если бы не я, Олтон Рождерс не сидел бы здесь и не вспоминал о том, как летал когда-то на своем бомбардировщике. Если бы не я, загородка, в которой когда-то сидел Джордж Холли, была бы все еще полна репродукций с картин Утрилло. Если бы не я, головы были бы тут совсем другие, другие пальцы держали бы карандаши и кисти, на столах стояли бы другие стаканы. Все эти люди работали бы в других конторах, их бы здесь просто не было. Все они – вроде как мои пленники. Их жизнь – небольшая часть жизни для одних и большая часть жизни для других – проходит именно здесь.
Но и моя жизнь проходит здесь, в этой студии. На самом же деле я, конечно, не вспоминал их как «узников» нашей студии, но подсознательно рассматривал как людей, которые принадлежат мне. Я вошел к себе в кабинет и, стянув, наконец, с себя пиджак, повесил его. На секунду положил руку на чертежную доску и принял позу, будто собираясь позировать для рекламы: вице-президент студии «Эмерсон-Джентри» принимает важное решение. Одна из тех поз, которая должна была продемонстрировать, что такие решения, делающиеся ответственными лицами средних лет, являются важным фактором в поддержании на должном уровне экономики и морали всего Западного мира. Забавно, но это действительно могло быть именно так. По крайней мере, мне так тогда казалось. Возможно, так оно и есть.
На столе у меня лежали кучи пробных фотографий, и среди них я увидел свою жену и своего маленького сына, Дина. Кругом стояли стопки рекламных буклетов, уже одобренных к печати, и пробных, присланных нам назад от заказчиков. Я отметил про себя, что следует напомнить Тэду о настойчивых предложениях, поступающих от некоторых заказчиков, – заняться выполнением различного рода художественных и оформительских работ. Но идея такой переориентировки нашей деятельности ни мне, ни Тэду не нравилась. Я позвонил Джеку Вэскоу, фотографу, и спросил, готов ли он к съемке. Он был готов, «но еще не совсем», и я сел за стол и стал обдумывать, что бы сделать из необходимого, но что не отняло бы много времени.
Прежде чем заняться чем-нибудь, я просидел с полминуты неподвижно, прислушиваясь к биению своего сердца. И хотя мне в тот момент очень хотелось его услышать, я его не слышал. Из самых моих потаенных глубин выползло ощущение ненужности того, что я собирался делать, и того, о чем я собирался думать, того, на что смотреть – и совершенно неважно, что это должно было быть. Как избавиться от этого гадкого ощущения, задал я себе вопрос. Сделать что-то важное прямо сейчас – вот лучший ответ из всех, которые я мог бы дать самому себе. Просто сделать, и никому ничего не говорить об этом чувстве. Но ощущение бесполезности и бессмысленности любых действий, тем не менее, присуще человеку испокон веков. Оно извечно пугает человека, напоминая ему о смертности и беспомощности. Подобное состояние меня уже пару раз охватывало, и именно когда я был на работе. Хотя, по идее, оно скорее должно было бы приходить, когда я был с семьей, а не на работе, в студии, где всегда было чем заняться, или, по крайней мере, притвориться, что чем-то занимаешься. Хотя это последнее было тяжелее, чем выполнение настоящей работы. Но на этот раз меня ощущение бесполезности просто напугало. Оно так плотно заполнило меня, что если бы даже мне удалось подняться со стула, преодолев невероятно огромный вес так неожиданно обрушившейся на меня вялости и апатии, и я бы пошел доставать воду из холодильника, или беседовать с Джеком Вэскоу или с Тэдом, у меня было бы чувство того, что все это делает кто-то другой. Какой-то бедняга, живущий незаметной и никчемной жизнью, невидимый, как привидение, двигающийся, как бессмысленный автомат.
Я взял со стола пробный вариант рекламы, которую сделал для «Киттс». Если есть вообще что-нибудь, в чем я достаточно уверен, так это в своей способности привести все элементы макета рекламы в некоторого рода гармоническое соотношение друг с другом. В целом, мне не нравилась слишком традиционная, упрощенная реклама с надписями, сделанными крупными буквами, вопящими: «купите аспирин»; не нравилось мне и холодно-безразличное коммерческое эксплуатирование секса; при этом, не нравилась мне также и излишне «творческая» реклама, со всякими там сумасшедшими штучками-дрючками и выкрутасами. Мне нравилась гармоничность, и поэтому я ценил такие композиции, в которых отдельные элементы не вступали в противоречие друг с другом и не подавляли друг друга. В свое время я получил несколько скромных наград за художественное оформление рекламы, хотя, надо признать, в нашем городе уровень творческого мышления невысок, и конкуренция в этой сфере довольно слабая. Дипломы висели в рамочках на стенах моего кабинета.
