Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-4
Получить новую порцию впечатлений?
Что, разве не хватило?.. Некоторым подобных впечатлений на месяц хватит. А некоторым — на год…
Конечно же, — план.
А он солдат, — который еще разок хочет взглянуть в глаза неприятелю.
Поход испортило то, что он был не один. Так теперь казалось… Что их слишком много собралось для этого места. Колонна их была слишком большая, слишком многолюдная. Поэтому все и посходили с ума.
Пьяный Федор, который позавчера вечером пришел нападать на него у разрушенной церкви… Его товарищи по работе, которые сделали это сегодня.
Не в самый лучший момент. Значит, спонтанно, по внутреннему убеждению… Как и пьяный Федор.
Это они, они, они… Не контрабандисты, не отряд туристов, не искатели женьшеня, не спецназ ГРУ. Это они, монахи, — понаоставляли за собой следов.
Но как, каким образом, когда профессор ничего не нашел?..
Или он правду ему сказал тогда, не кокетничал, — что ничего не знает о своей профессии?.. Как и он, Гвидонов, ничего не знает о своей.
Тогда, значит, и такое возможно. Такая иллюзия?
«Четырнадцать пятьдесят четыре, — записал Гвидонов в блокнот. — Стою у трупа охранника. Сознание ясно.
Это должен быть монстр, какое-нибудь ужасное чудовище, — которого я обязан смертельно испугаться. Чтобы повернуть назад.
Интересно, можно ли умереть от страха? Можно… Могу ли я умереть от страха, если знаю, что меня будут пугать?
Могу…
Я помню его взгляд… Но я тогда не знал, что это фантом. Это должно многое изменить…»
Гвидонов отвлекся от литературного творчества, спрятал ручку и блокнот, взглянул напоследок на убитого в спину охранника, и направился дальше.
Он пишет для себя, его литературный опыт не предназначен для общего употребления. Не ради славы старается он.
А для того, чтобы как-нибудь, удобно устроившись на диване, под ненастье за окном, под беззвучную картинку телевизора, с горячим чаем на стуле, — перечитать все это. И попытаться что-нибудь понять.
Про тех людей, которые водят его за нос.
Чувствуя себя в полной безнаказанности.
Пользуясь хитрыми приемами психологического воздействия на других людей, — которые они долгими веками разрабатывали в кромешной темноте своих родных подземелий.
На тот случай, если не доберется до их базы сегодня.
Которая, судя по психической защите, — где-то совсем рядом.
Пока не посмотрит в их наглые гипнотизирующие глаза, и не скажет: Вы арестованы!..
По какому уголовному кодексу? За что?.. За незаконный переход границы?
Или, скорее, скажет: Нужно делиться. Отливайте-ка в пустую тару половину из своей бочки с эликсиром. В противном случае даю команду на вызов штурмовиков. Так он скажет?
Что вообще, он может сказать им? Которые, его не ждут. И к себе не приглашали?
Гвидонов прошел метров сто, и остановился, чтобы прислушаться к себе. До их сосны с бугорком оставалось метров двести…
Да, какое-то беспокойство появилось, какое-то напряжение. От того, что вокруг стало тихо. Не было ветра, не шевелились деревья, не было птиц, не слышалось шороха зверей, — вообще не было вокруг ни единого звука.
Как в подземелье.
Но не было еще опасности. Она еще оставалась вдали… Но беспокойство уже было. Будто на горизонте собрались сизые тучи, и все небо заволокло, как при затмении солнца, густой тенью. Тучи роились, двигались ближе, росли, и цвет их менялся на зловещий. Все на земле пригнулось в ожидании бури, сникло, сдалось.
Но ничего же еще не происходило. Ожидание, — это не факт.
«Пятнадцать часов восемнадцать минут, — записал Гвидонов в блокнот. — До сосны приблизительно двести пятьдесят метров. Чувство легкого беспричинного беспокойство. Необоснованного… Что-то внутри, — будто бы, чуть тяжелее дышать».
Сосна.
Тот, первый раз, он достиг ее перебежкой, словно вынесенного вперед окопчика, на линии фронта.
За которым, — уже противник.
Сейчас, — пришел.
Потому что это была контрольная точка. За которой начиналась неизвестность.
Смотрели, смотрели на него, — никуда не деться от их взглядов. Глиняных чудовищ, являющихся плодом его потревоженного чуждой волей воображения. Не по себе было от собственной беззащитности, — все, как в прошлый раз.
Но теперь его не проведешь на мякине.
Ничего с ним не может случиться. Ничего они с ним не смогут сделать. Только попытаться обмануть. Только перепугать, — чтобы он повернул обратно.
Но он, — не повернет.
Он еще посмотрит в их бесстыжие сектантские глаза…
Говорят, — они умны.
Вот всех книгах, которые он изучал, везде было про махатм написано, что они умны.
Долго живут, мудры, и очень много знают.
Должно быть, с ними интересно поговорить. Как всегда интересно поговорить с умным человеком. Который не желает тебе зла.
Пусть не желает добра, это его дело. Но который не желает тебе зла.
Тогда с ним интересно поговорить.
Есть какое-то спокойствие в умных людях. И — достоинство.
Они, если умны, да еще и мудры вдобавок, скажут ему:
— Ильич, кому ты служишь? Ради кого стараешься?..
Скажут:
— Тебе много пообещали. Ты бы согласился и за меньшие бабки. Тебя явно переоценили.
А он ответит:
— Этих бабок мне не видеть, как своих ушей. Я — знаю это… Я все знаю о крючках и наживках. Меня ими не удивишь.
— Тогда зачем? — спросят они. — Тогда мы не понимаем.
— Интересно, — ответит он им. — Поздно что-либо менять. Я привык идти по следу, без этого жизнь становится пуста. След, его запах, наполняет меня смыслом. И тогда я чувствую, что что-то во мне не напрасно.
— Вот ты и пришел, — скажут они. — Что дальше?
Дальше?..
Но он же еще не пришел.
Подбрасывает на ладони стреляную снайперскую гильзу, и по привычке чуть пригибает голову, чтобы не получить в нее пулю.
Со стороны чудовищ.
Которые недобро смотрят на него, — и взгляд их, разглядевших его, — кровав.
«Пятнадцать часов, сорок одна минута… Сосна… Не по себе. Слишком силен противник. У меня нет шансов. Я понимаю, что он — вымысел. Но если, нет? Если я ошибаюсь.
Логично, — отступить. Он наблюдает за мной. Еще терпит, но его терпение может закончится».
У него нет — центра тяжести. Он — везде. Неизвестно, — что он решил, и на что решился. Что намерен предпринять. Какие действия.
Как долго он собирается ждать.
Нужно, — отступать.
Мираж.
Гвидонов вспомнил, что перед ним, — мираж. Пришлось сделать усилие, это было непросто. Чтобы, — вспомнить.
Это всего лишь защитное внушение.
Хотя и довольно реальное.
Он снова открыл блокнот, и записал: «Помнить всегда!.. Передо мной мираж!.. Не принимать всерьез!..»
Записал, закрыл блокнот, — и поднялся из окопа.
В атаку…
И — пошел. Один, шаг, другой, третий…
Он шел, даже не глядя уже вперед, и тряс головой.
Потому что приходилось все время помнить, что ничто ему не угрожает, помнить, каждую минуту, каждую секунду, каждое мгновенье.
Внимание, сосредоточенное на этом, норовило ускользнуть, и заняться чем-нибудь другим. Например, решить, успеет ли он сделать ноги, в случае чего. Оценить свои возможности в этом смысле.
Стоило ему начать отвлекаться, как холодный ужас начинал прокрадываться в его душу, поражая все его естество.
Какие монстры, какие чудовища, — вот где таилась подлинная опасность. В потере внимания.
Оно норовило потеряться… Невозможно все время думать о белой обезьяне. Невозможно постоянно твердить себе, что происходящее вокруг, — бред.
Когда не бред.
А что-то лопнуло внутри, от страха. Порвалась какая-то важная жилка, которая привязывала его к жизни.
Жаркая волна безотчетного всепобеждающего ужаса — пришла к нему. Когда уже не существует никакого внимания. Ни на чем.
Остался только долг. Солдата.
Умереть достойно.
Выполняя боевую задачу.
Он поднял голову, — посмотрел перед собой… Ничего не видя. Ни монстров, ни монахов, ни деревьев, ни земли перед собой.
Потому что ничего этого уже не было.
Как не было сил сопротивляться звериному ужасу, который волной нахлынул на него.
Он не понимал, — где он, и что с ним.
Все билось в нем, клокотало и рвалось. Все жилки, все вены, все артерии, все нервы, все кишки, все кости.
Перемешивались в последнее месиво, — из которого уже не воссоздать человека. Или зверя.
Ничего не воссоздать…
Ужас правил в том месиве.
Потому что Гвидонова не стало. Он закончился. Погружаясь в вечную тьму.
К которой он прикоснулся… Где перестал быть.
Жаль, не было под рукой блокнота. А то бы записал для памяти, чтобы не забыть.
Как в сердцевине этой тьмы, где оставалось последнее, единственное желание, — он выдал его, остатками своей сути.
