Джеймс Сигел - Сошедший с рельсов
Васкес пихнул Гриффина мыском ботинка.
– Он меня укусил, – пожаловалась Лусинда.
Васкес равнодушно кивнул, взял с кровати подушку и повернулся ко мне:
– Пора баиньки.
Они решили расправиться с нами втихаря: задушить. Вернее, теперь со мной одним.
Но я кое-что предпринял, пока Лусинда отмывалась в ванной комнате от крови Сэма. Я вспомнил про пистолет Васкеса. Он лежал под кроватью. Футах в двух от меня.
К тому времени, как троица собралась в комнате, мне удалось немного распустить узел ремня, стягивающего руки.
– Пора ко сну, – ухмыльнулся Васкес.
Нет, это не правда, что вся жизнь проносится перед глазами человека в последние секунды перед смертью. Я увидел лишь крохотный эпизод.
Мне было семь лет, и меня повезли на море.
Я беззаботно играл на отмели и не заметил, как накатила коварная волна. Когда меня выловили из воды, я был багрово-синим. Меня откачал молодой спасатель.
С тех пор я только так представлял свою смерть – в легкие не поступает воздух.
Я успел как следует вдохнуть, прежде чем Васкес накрыл меня подушкой.
В детстве мы играли в «Не дышать». После того случая на пляже я самозабвенно предавался этой игре: мне казалось, наступит день, и мое умение долго не дышать меня выручит.
Я научился задерживать дыхание на три, даже на четыре минуты.
Ну, вперед.
Подушка пропахла потом и пылью. Я заработал руками, избавляясь от ремня.
Напрягал запястья и расслаблял, напрягал и расслаблял, напрягал и расслаблял.
Что-то вроде физического упражнения, правда, чрезвычайно болезненного: кромки ремня врезались в кожу, словно лезвия бритв.
Дело шло медленно. Я слышал, как кто-то прошелся по комнате. Скрипнула кровать. Закашлялась Лусинда. Заиграло радио.
Васкес давил на подушку. А я не мог освободить руки. Я старался, но ничего не получалось. У меня заболело в груди.
«Ни за что на свете. Не выйдет. Прекрати!»
Легкие ожгло огнем. Я перестал ощущать кисти.
Но вот ремень начал подаваться.
Мало-помалу.
И это было замечательно.
Я продолжал вытягивать кисти из кожаной петли.
Вот они уже на три четверти свободны. Еще усилие. Только одно усилие. В плену остались лишь костяшки пальцев.
Но они-то и застряли.
Последний рывок. «Ну пожалуйста!» Решительный рывок за всех. Я должен освободиться. Ради Анны. Ради Дианы.
Ну же!
Я тянул, тянул, тянул…
Одна рука на воле.
Я умирал.
Левая рука – та, что ближе к кровати.
Я умирал.
– Ну, все, – сказал Васкес.
– Проверь, – отозвался Декстер.
Я стал лихорадочно шарить под кроватью. Легкие разрывались. Поводил рукой туда, сюда. Где же он?
Я нащупал пистолет.
Что? Что происходит?
Я выдернул пистолет из-под кровати.
И в тот самый момент, когда казалось, жизнь спасена, я умер.
«Аттика»
Толстяк Томми оказался прав.
Мне по почте прислали уведомление:
«Уважаемый мистер Уиддоуз! Настоящим извещаем, что бюджет штата не позволяет далее осуществлять образование взрослых заключенных в государственных тюрьмах. Занятия прекратятся с первого числа следующего месяца, о чем вам сообщат официально».
Это означало, что у меня осталось два занятия.
Всего два.
Сотрудники воспитательной службы сторонились меня, словно чумного. Неужели опасность получить коленкой под зад может передаваться при общении? Когда я заскочил к ним в столовку выпить кофе, они шарахнулись от меня быстрее, чем раньше. Тогда их гнало то, чем я занимался. Теперь они не хотели знаться со мной, потому что я потерял работу.
Я проглотил кофе в углу так называемого музея.
Музей был основан надзирателем-воспитателем, имени которого никто уже не помнил, и включал бессистемную коллекцию конфискованного у заключенных оружия: заточки, пики, шпильки, лезвия – все, что зеки величали перьями. Оружие делалось из подручного материала – матрасных пружин, пустых ручек, украденных отверток. Но попадались штуковины и посерьезнее: например, невесть чем соединенные и тайно вынесенные из механической мастерской железки, они действовали, как катапульты, поражая близкую цель изрядным снарядом.
Коллекция расширялась после очередного шмона.
Я смотрел на жестокие орудия смерти до тех пор, пока тишина в помещении не становилась нестерпимой. Или пока не наступало время идти на занятие.
В зависимости от того, что подходило первым.
* * *Автор действовал с монотонной занудностью.
На каждом занятии я находил на столе очередной кусок текста.
И всякий раз во мне возникала боль – ведь это была моя собственная история. Медленно-мучительное осуждение Чарлза Шайна. Я не сомневался, что пытка и была истинной целью автора.
Но не только пытка. В конце девятнадцатой главы появилась фраза:
«Пора бы нам повидаться, как считаешь?»
Написано бурыми чернилами. Только это были вовсе не чернила, а кровь – чтобы меня напугать.
И я согласился: пора. Хотя у меня тут же вспотели ладони, а воротник стал тесен, как удавка.
Автор не занимался в моем классе. Теперь я это знал.
Листки на столе оставлял посыльный.
Через несколько занятий я встретился со своим мучителем.
Я отпустил класс, но кто-то остался в заднем ряду.
Я поднял глаза. Он сидел и улыбался.
Малик эль-Махид. Таково было его мусульманское имя.
Лет двадцати пяти. Черный. Приземистый, широкий в плечах. И весь в татуировках.
– У вас ко мне дело? – спросил я, хотя прекрасно понимал, что последует дальше.
– Ну как рассказик, пока нравится? – улыбаясь спросил он.
– Это ты приносишь текст?
– Точно, шеф.
– От кого?
– Что значит «от кого»?
– Кто дает тебе эти главы?
– Хочешь сказать, это не я пишу?
– Да. Именно это я и хочу сказать: пишешь не ты.
– Попал в точку. Не я.
– Тогда кто?
– Сам знаешь, шеф.
Я знал.
– Теперь он хочет с тобой встретиться. Ты как?
«Теперь он хочет с тобой встретиться».
– Хорошо, – ответил я спокойно, как только мог.
Но, собирая со стола бумаги, заметил, что у меня дрожит рука. Зажатые в пальцах листы трепетали на глазах у Малика. И сколько я ни приказывал руке угомониться, она меня не слушалась.
– На следующей неделе, – сказал Малик. – Пойдет?
Я ответил, что на следующей неделе будет в самый раз.
Но мне необходимо вернуться к рассказу.
Объяснить, что произошло дальше.
Сошедший с рельсов. 42
Когда я достал из-под кровати пистолет, мир взорвался. Закончил свое существование.
Вспыхнул свет, полыхнуло жаром, земля разлетелась на клочки, и все стало черным.
* * *А потом я очнулся.
Открыл глаза и подумал, что умер.
Васкес меня убил. Я умер и теперь на небесах.
Только я оказался не на небесах.
Потому что я провалился в ад.
Возьмите «Ад» Данте и спускайтесь прямо в шестой круг. Черные клубы серного дыма. Кошмар горящего масла. Крики агонии. Я открыл глаза, но ничего не увидел. Несмотря на то, что все еще было утро, для меня наступила ночь.
Я сообразил хотя бы это. Каким-то образом восьмой этаж отеля «Фэрфакс» превратился в подвал.
На дворе стояла весна, а в комнате валил снег (пыль от штукатурки, как я понял, когда снежинка попала мне на язык). На левом бедре у меня лежал кондиционер.
Вот что я знаю теперь, но о чем не догадывался тогда. Знаю из газет, телепередач и собственных немногочисленных воспоминаний.
Напротив отеля «Фэрфакс» располагался женский оздоровительный центр, в нем, кроме всего прочего, делали аборты на федеральные средства. Некоторым личностям этот центр казался не медицинским учреждением, а фабрикой смерти.
К таковым и принадлежал оклахомец, воинствующий христианин, приверженец организации «Право на жизнь»[48].
Как оказалось, он не коротал время за картами и не бегал на угол покупать поддельный «Ролекс». Он сидел в номере и упорно собирал бомбу.
Позвольте объяснить, в чем уязвимость подобных бомб. В отличие от пластида или динамита, они могут взорваться в любой момент. Самопроизвольно.
Так и произошло. Оклахомец повесил бомбу себе на шею и сел в лифт, намереваясь спуститься в вестибюль, пересечь улицу и уничтожить абортарий.
Однако то ли кабина затормозила слишком резко, то ли он вместо кнопки придавил детонатор. Теперь не узнать.
Бомба взорвалась в самом центре гостиницы. Если у человека было желание поднять на воздух «Фэрфакс», а не медицинский центр, он все правильно рассчитал: мощность взрыва, распространение ударной волны, сопротивление конструкций. И место выбрал идеальное – между пятым и шестым этажами.
Гостиница давно требовала ремонта. Проржавевшая арматура скрипела. Штукатурка отваливалась пластами. Система отопления грешила утечкой газа. Короче, катастрофа назревала.
Металлические опоры. Куски кровли. Стеклянные панели. Люди. Все это сначала взмыло к небу, а потом, в полном согласии с законом Ньютона, устремилось к земле. «Фэрфакс» стал плоским, как раздавленный свадебный торт.
